Записки старого киевлянина - [24]

Старик рассказывал о жизни Гулага охотно, но строго дозировано. О таких вещах, как, например, расстрелы, он умалчивал. Это тему «органы» оставили Солженицыну. Но и без того картина получалась яркая. Взять, к примеру, такой пикантный момент, как отправление охраной естественных надобностей летом, когда тундра гудит тучами гнуса. Чтобы не допустить кровососов к своим филейным частям, охранник ставил рядом с собою нескольких зеков, и они, размахивая ветками, отгоняли гнуса от уважаемого зада гражданина начальника.

Среди заключенных были интереснейшие люди. Например, главный диетолог Советской армии, генерал. На воле он проверял блюда, подаваемые на стол товарища Сталина - вождь боялся отравы. Какие-то блюда генерал браковал по причине недосола, пересола или несовершенства. Отвергнутые яства с жадностью пожирала охрана и обслуга.

Однажды, рассказывал Евгений Иванович, главный диетолог вместе с вождем присутствовал, если не ошибаюсь, в театре имени Вахтангова на премьере спектакля по пьесе Вишневского «Незабываемый 1919-й». Сталину понравилось, как его изобразили на сцене, но одно замечание он все же сделал.

- Вы допустили ошибку, - сказал вождь и учитель помертвевшему от ужаса режиссеру. Снова-таки, если Евгений Иванович не напутал, это был народный артист СССР Рубен Симонов. Иосиф Виссарионович насладился бледным видом великого режиссера и пояснил: - Я в 19-м году носил не шинель, а кожанку.

Изменить облик актера, исполнявшего роль вождя и учителя, значило исказить этот священный облик. Одно дело долгополая величественная шинель и совершенно другое дело, когда великий Сталин выступает в какой-то кургузой курточке. На банкете в честь премьеры режиссер бросился к генералу-диетологу и стал умолять его как-то объяснить товарищу Сталину, что законы сцены порою требуют отхода от буквализма во имя создания глубокого образа. К несчастью, генерал уже успел напиться и сдуру ляпнул:

- Да брось ты! Сталин ничего не понимает в драматургии.

Естественно, генерал немедленно стал зеком.

Был среди заключенных, охраняемых Евгением Ивановичем, необычайно талантливый хирург, усовершенствовавший свое мастерство в лазаретах Гулага, где можно было резать как угодно и кого угодно, обогащая таким образом свой медицинский опыт. С этим человеком произошла странная история - отбыв свой срок, он был отпущен на свободу. Как правило, в сталинские времена, когда у зека заканчивался срок заключения, ему тут же добавляли еще один. А этого почему-то отпустили.

Доктор приехал домой в Москву, пришел на свою улицу в свою квартиру и увидел там двух немолодых женщин, которые оказались его дочерьми.

- Где ваш папа? - тоном следователя спросил хирург. В лагерях он стал стопроцентным зеком и перенял все манеры урок. Дочери ответили, что папа в командировке.

- Не, барышни, - ответил отец. - Ваш папаша был осужден. А теперь он вернулся. Это я ваш папа.

Одна дочка упала в обморок, вторая тут же была послана за водкой, хотя в лагерях папа, имевший доступ к медицинскому спирту, предпочитал спирт. Но вся эта гражданская жизнь, когда в магазинах спирта не было, произвела на гражданина доктора резко отрицательное впечатление. К тому же надо принять во внимание, что в Москве вчерашний преступник не мог надеяться, что его примут на работу с распростертыми объятиями. И разве в столичной больнице он будет пользоваться таким уважением со стороны охраны и контингента, как в лагере?

Поэтому вскоре произошло то, что в лагерной практике случалось не так уж редко. Отсидев полжизни за колючей проволокой, «у хозяина», как говорилось в Гулаге, многие осужденные уже не могли приспособиться к жизни на воле. Они просились обратно. Знаменитый на всю Колыму хирург вернулся в свой лагерь и потребовал посадить его снова. «У хозяина лучше», - пояснил он. Доктор забыл, что такое свобода.

ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ТЕАТР?…

В очень далекие времена Киев был театральным городом. После всех потрясений у нас оставалось всего четыре театра. Мы их называли не официальными именами, а по своему: оперный, русская драма, театр Франко и оперетта. Был в Киеве театр юного зрителя (ТЮЗ) и кукольный театр, но к ним власти относились снисходительно-покровительственно, и получить почетное звание академических для детских театров было проблематично.

Русскоязычная публика высокомерно посмеивалась над переводом с французского «пити каву в білих рукавичках» и не могла представить, что франковцы поставят Шекспира. Они ставили преимущественно Корнейчука и старые пьесы с их сельским юмором. Но было еще и «Украдене щастя». Этот спектакль с великим Амвросием Бучмой стал первым моим театральным потрясением. Было лето, невыносимая жара, а тогда в театр ходили только в костюмах, и снять в зале пиджак было неприлично. Но вот на сцену вышел насквозь промерзший Микола Задорожный. Подсел к бутафорскому огню и стал греть окоченевшие руки. Мне стало холодно.

Бучма был артистом мирового масштаба, и будь Украина государством, а не советской провинцией, его знали бы всюду. Но за границу мы не ездили, и стыдно вспоминать, как говорили о студии, на которой работал сам Довженко: кино бывает хорошим, плохим, очень плохим и снятым на киностудии Довженко.