Записки старика - [13]

. До рассвета власти под величайшим секретом для всех (кроме иезуитов) распорядились окружить монастырь караулом из жандармов городского гарнизона и полицейских служителей. Прокурор, чиновники особых поручений военного генерал-губернатора, гражданского губернатора и полицмейстер явились для описи и опечатания имущества и для посадки монахов с конвоем на приготовленные уже и стоящие на площади почтовые тройки. Один из полицейских приставов по распоряжению полицмейстера отправился для описи погреба, богато снабженного винами, наливками, старою водкой и пяти-десяти-, а даже и столетними медами, употребляемыми только малейшими, чуть не наперсточными рюмочками. Бочки со всеми этими соблазнами висели на двойных цепях, укрепленных в своды погреба, простирающегося далеко за ограду. Не раз потом среди площади пред монастырем образовывались глубокие провалы, заделка которых стоила больших трудов и издержек. Ревностный исполнитель служебного дела с тремя данными ему служителями вдруг очутился под землей в среде, как будто позаимствованной из сказок тысячи и одной ночи. Для прочтения надписей на бочках понадобился фонарь, а для удостоверения надписей – ковш. Принесли и один, и другой и взялись за дело! Одними описана и опечатана церковь со всеми ее богатствами, другими библиотека и музей, третьими кухня, кладовая и магазины. Все закончили, а экспедиции из погреба нет как нет. Послали вестового узнать, где она и что с нею. Погреб отперли, но в нем темно, глухо и никто не откликается. Отправились гурьбою все власти с фонарями и под прикрытием штыков сильного конвоя гарнизонных солдат, и что же? Пристав и его команда лежат без чувств не в дальних друг от друга расстояниях. При одном нашелся ковш, а при другом давно догоревший и потухший фонарь. Сейчас же послали за врачом, но все старания его возвратить к жизни пристава и одного из служителей остались тщетны. Остальных двух как-то однако же оттерли. Спустя лет пятнадцать потом я видел вдову покойного пристава. Она получала полную пенсию после мужа, и со слезами умиления, сожаления и благодарности откровенно рассказывала последние подвиги его. Должно быть и тогда, как и теперь, умели же люди преспокойно и даже с наслаждением приносить в жертву жизнь, честно и верно исполняя долг своей службы!

В Витебске около того же времени стояли так называемые белые жандармы, кирасиры или кавалергарды, высланные из Петербурга в наказание за что-то. Шумно и громко кутили эти столичные львы в провинциальной глуши их изгнания. По главной улице (Смоленской) от ратуши до Сенного базара в экипажах можно было ездить только до полудня. В 12 часов заставлялись поперечные барьеры, и начиналась отчаянная скачка с препятствиями. Особенно памятен какой-то полковой праздник. Главная гостиница была набита офицерами. Из растворенных окон целыми ведрами высыпались конфекты, пряники, маковник и имбирники, сливы и яблоки и горсти медной монеты и серебряных пятачков. Толпа уличных мальчишек, девок и всякого сброда теснилась, кричала, пищала, ругалась, толкалась и дралась под окнами, подбирая выброшенное. А господа офицеры в летних кителях при звуке горнов пускались в танцы с наехавшими невесть откуда какими-то неизвестными дамами в коротеньких юбочках, подпоясанных широкими лентами, с длинными бантами, декольте и голыми от плеч до кистей руками. После обеда, часов в пять, солдаты прогнали всю подоконную сволочь, поставили барьеры и началась скачка, но уже не простая, обыкновенная, а двойная. К каждому кавалеру присела дама, крепко охватила его руками за шею и уносилась пришпоренною лошадью, взвизгивая только над барьерами. Не больше часу однако же продолжались эти экзерциции, названные потом добровольными похищениями. Одна парочка так ловко шлепнулась об мостовую, что храбрый похититель переломил себе руку и вывихнул ногу, а несчастная пленница проломила себе череп до неприличного размозжения мозга и не менее неприличного повреждения тазовых частей тела. Бедняжка не пикнула даже, и после ее смерти две пожарные трубы работали над споласкиванием с мостовой разбрызганного мозга и пролитой ею крови.

Один из героев этого дня, Щерба, сын витебского же помещика, влюбился в дочь бригадира Храповицкого, остававшегося в Витебске в 1812 году для сдачи города после битвы у устья речки Лучесы[80]. Влюбился-то он, как подобает герою скачек и турниров, жарко и бешенно. Да вот беда: на объяснения его в любви девушка взглянула как-то презрительно и предложение его встретила решительным отказом. Не думая долго, как и [следует][81] рыцарю, молодой человек зарядил пистолет, и в романтическом овраге своего имения Лукишек в полутора верстах от города пустил себе пулю в лоб. Отказавшая Щербе Храповицкая вскоре вышла замуж за генерала Пестеля и уехала в Петербург[82]. Недолго она там пожила, овдовела и возвратилась к себе домой.

Личность эта, верно, и теперь памятна жителям Витебска. Ее человеколюбие и сострадательность, кажется, были без пределов. Каждый в несчастии мог обратиться к ней с просьбою о помощи, и наверное не оставался без утешения и возможного пособия. Во всех школках (даже в еврейской) было по несколько сирот, мальчиков и девочек, на ее содержании. Благотворительность ее отыскала нуждающихся и страдающих в городе и его окрестностях, и целое утро, до полудня, она была только и занята приемом просителей, являющихся лично и обращающихся к ней письменно. Я не могу умолчать про один из ее поступков, подробно мне известных.