Записки спутника - [16]

В августе девятнадцатого года мы оставляли Украину. За нами, выдыхаясь, шли петлюровцы, и Киев, оставленный нами 31 августа 1919 года, на три дня был снова отнят у добровольцев отходившей с юга сорок четвертой дивизией. Это было предвестие победы. В Москве нас встретили негостеприимно. Все понимали, что объективные причины заставили нас уйти, но все же украинские командиры и политработники чувствовали себя смущенными. Некоторые упрекали и ссорились друг с другом в пути от Гомеля до Москвы, выискивали обидные напоминания и поругивали командование за то, что проглядело измену в штабах. Все это бывает после военной неудачи и забывается почти мгновенно, с первой удачей. В Мошковом переулке, у Мясницких ворот помещался ПУР, Политическое управление РККА, лабиринт бывших барских квартир, соединенных черными кухонными ходами. В одной квартире находилась редакционно-издательская часть. Здесь автор этих записей после длительного перерыва вспомнил об оставленной на время гражданской войны профессии литератора. В. П. Полонский рассеянно взглянул на тощую рукопись и на автора в полувоенной форме. До пояса автор был одет вполне прилично — на нем были «трофейные» (выданные трофейной комиссией) полосатые брюки и лакированные ботинки, выше пояса гимнастерка без единой пуговицы и кожаная куртка с разноцветными рукавами, серо-желтым и черным. Автор принес Вячеславу Павловичу Полонскому одноактную пьесу; она называлась «Последний день Парижской Коммуны». Ее напечатали в журнале «Красноармеец» и заиграли во всех красноармейских клубах и на всех фронтах. Это обстоятельство на время вернуло политработника к профессии литератора. Хотя судьба Деникина была предопределена, но впереди были Врангель, польская кампания и Кронштадт, и мало ли что еще ждало впереди, но в эту голодную и жестокую зиму «Sturm und Drang», романтические театральные бури прошлых веков вдруг забушевали на сцене Камерного театра. Таиров поставил «Принцессу Брамбиллу», и люди, не задумывавшиеся над своей и чужой жизнью, вдруг задумались над судьбой Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Их привлекли давно забытые бои между аббатом Кьяри и Гольдони, между аббатом Кьяри и последним арлекином Карло Гоцци. Так шла зима в трудах над текстом «Кармен» Мериме и в академических спорах о «созвучном эпохе» репертуаре. Медленно таяли снежные завалы на московских улицах, и в сугробах обнажились кости павших лошадей. По улицам возили на санях и в салазках муку, поэты в валенках грелись у «буржуек». Но в один настоящий весенний день я увидел автомобиль и загорелого матроса у руля и рядом загорелую женщину. Я узнал Ларису Рейснер. Энзелийский, тропический загар Ларисы Михайловны выглядел неправдоподобно в начале московского лета. Мы встретились так, как если бы виделись вчера, но вчера для Ларисы Михайловны было взятие Энзели, волжско-каспийская флотилия и бегство англичан и персидский партизан Кучук-Хан. Из Энзели она привезла написанные рассказы об освободительном, национальном движении в Персии и воинствующую, страстную любовь к востоку, и жестокую энзелийскую лихорадку.

В Малом Знаменском переулке, позади музея изящных искусств, вы увидите в глубине двора фасад института Карла Маркса и Энгельса. В те времена здесь стоял небольшой двухэтажный особняк, бывший князей Долгоруких. Особняк строился в расчете на столетия, стены его имели толщину крепостных стен. Теперь старый особняк только составная часть института Маркса и Энгельса, он вошел в здание института, как входит старый кирпич в новую кирпичную кладку. Над низенькими сводчатыми комнатами семьи Рейснер было учреждение со звучным наименованием УЛИСО (Управление личного состава флота). Как всегда, присутствие Ф. Ф. Раскольникова и Ларисы Михайловны вносило в дом атмосферу полевого штаба. Как всегда все лежало наружу — энзелийский изюм, персидские круглые шапки и английские карабины и фотографии. Я увидел фотографию Кучук-Хана, чернобородого, похожего на Ассаргадона, вооруженного до зубов и с двумя патронташами накрест. Я слушал энзелийские рассказы и представлял себе бирюзовые воды бухты и горцев, спускающихся с гор, чтобы увидеть боевые большевистские корабли. Революция впервые стучалась в ворота востока. Героический эпос звучал в ориентальных рассказах Ларисы Михайловны, в отрывистых репликах Раскольникова и в скупых образных речах рядовых бойцов, моряков флотилии. Военное ремесло, сосредоточенность мысли и напряжение воли, необходимые командующему, лишило Раскольникова его обычной экспрессии и экзальтации, но, я думаю, даже непроницаемые английские колониальные офицеры все же были в свое время удивлены, увидев в бинокль двадцативосьмилетнего красного адмирала. Они были бы еще больше удивлены, если бы знали, что адмирал провел несколько месяцев в лондонской тюрьме и именно там получил первые уроки английского языка. Теперь Раскольникова назначили командующим Балтийским флотом. Вокруг была жаркая атмосфера штаба, телефонные звонки, переговоры со штабом Коморси и штабом Балтфлота в Петрограде, непрерывающаяся связь с эшелоном на запасном пути Октябрьского вокзала, совещания с сотрудниками штаба, словом — непередаваемая, волнующая атмосфера ближнего тыла и фронта, которую, испытав однажды, никак не можешь забыть. Но пришел мой черед отвечать на вопрос «где вы? что вы?» Я ответил не без смущения. После Украины, опасных странствий и классовых бурь — литературные и театральные бури в тылу могли показаться окапыванием в тылу. Но не к чему длительно распространяться о причинах, вызвавших резкие изменения в жизни автора этих записей. Скажу кратко, что я ушел из Знаменского переулка, унося в кармане восьмушку серой бумаги. На ней походная машинка флагсекретаря наскоро отпечатала: