Записки соседа - [5]

Катаев сказал, что в два счета сделал бы из меня Ильфа и Петрова.

- Небось уж подписались в Бюро вырезок? И носят вам на квартиру такие длинные конверты со всякой трухой? - спросил он.

Я не слышал, что существует какое-то Бюро вырезок. Твердо решил: не подпишусь. Но через год все-таки подписался.

Александр Трифонович ко всей этой внезапной и ошеломившей меня шумихе вокруг "Студентов" относился благожелательно. Ведь это был успех журнала. Десятый и одиннадцатый номера "Нового мира" достать было невозможно, в библиотеках записывались в очередь. Но официальное отношение к повести было пока неясно. До меня доносились слухи, что есть недовольные, говорят, что вещь чересчур бытовая. Елизар Мальцев, мой приятель по фединскому семинару и в то время уже лауреат, автор "От всего сердца", один из панферовской плеяды, сказал, что слышал такое мнение: "Слишком много евреев".

Твардовский сказал:

- Вы не думайте, что вы всех очаровали. Даже в нашей редколлегии есть люди, которые протестовали резко.

Я посмотрел вопросительно, перебирая в уме: кто бы это? Спросил:

- Бубеннов?

- Бубеннов! - строго и с нажимом произнес Твардовский. - Главный наш зоил. Мужчина серьезный, имейте в виду. Как он Катаева-то поставил по стойке "смирно"! Но мы с ним не посчитались. И вообще, я думаю, он у нас тут не загостится...

С Бубенновым я познакомился в сентябре в кабинете Твардовского. Твардовский и познакомил: "Миша, вот Юрий Трифонов, повесть которого у нас идет..." Наверно, был обо мне разговор, потому что Бубеннов поглядел внимательно, но ничего не сказал. Речи его прозвучали через полгода, когда меня поставили на правеж в секретариате Союза писателей. Твардовский угадал: Бубеннов продержался в журнале недолго, опираться ему было не на кого, Шолохов далеко, остальные члены редколлегии - Федин, Катаев, Смирнов и Тарасенков - стояли, конечно, за Твардовского. Заседания заканчивались руганью Твардовского с Бубенновым. Александр Трифонович умел людей, которые ему были неприятны или которых он мало уважал, подавлять и третировать безжалостно: и ехидством, и холодным презрением, а то и просто бранью.

В январе в "Правде" появилась статья Л. Якименко, положительно оценившая "Студентов". Верховное одобрение пришло. По тем временам это был громадный успех. Мне звонили товарищи, поздравляли. Посыпались всякие лестные предложения: с "Мосфильма", из театра, радио, из издательства. Люди, меня окружавшие, были ошарашены, я же, представьте, принимал все как должное. И вел себя глупо. На предложение "Мосфильма" писать по "Студентам" сценарий я ответил отказом: видите ли, посчитал для себя унизительным эксплуатировать успех. (В кругу приятелей мы потешались над одним слегка очумевшим автором, который сделал по своему роману фильм, пьесу и либретто для оперы.) В "Советском писателе" тоже гордо отказался от договора, ибо, как объяснил удивленному редактору, пригласившему меня, кажется, это был Кузьма Горбунов, я когда-то, полтора года назад, дал обещание редакторше из "Молодой гвардии" Вилковой передать книгу им. Горбунов резонно заметил: "Это молодежное издательство. Они все равно вас издадут". - "Нет, я обещал им первое издание. Не могу их обмануть". Горбунов отпустил меня с богом, издание в "Советском писателе" задержалось на несколько лет. Зато на предложение театра имени Ермоловой сделать инсценировку по "Студентам" я согласился. Мне очень понравился главный режиссер театра Андрей Михайлович Лобанов. Он прочитал повесть, как только она появилась, и сразу пригласил меня в театр.

Я сказал Твардовскому, что согласился на предложение театра. Александр Трифонович презрительно скривился.

- Зачем вам это нужно? Отдали бы на откуп каким-нибудь ловким дельцам.

Шум вокруг "Студентов" уже стал, мне кажется, Александра Трифоновича несколько раздражать. Спустя двадцать два года попробую разобраться в причинах шума. Что за время было в литературе? Лучшие книги, появившиеся в эти годы, были книги о войне: Некрасов, Панова, Казакевич, Гроссман. Небесталанной была и книга Бубеннова, первая часть. Все не о войне было значительно серее, недостоверней. Читателям же хотелось книг о сегодняшней, знакомой жизни. Качество прозы вообще резко снизилось по сравнению с тридцатыми, не говоря уже о двадцатых годах. На первый план выдвинулись бездарные романы Панферова, бесцветная проза Шпанова, Первенцева. Все это была мнимая литература, за которую, однако, выдавались премии, все блага жизни. О современных писателях Запада не могло быть и речи. Их не издавали вовсе. Цвела "холодная война". В "Правде" художники Кукрыниксы изображали "Выплатной день Уоллстрита". В очереди к кассе стояли шеренгой безобразные уродцы с портфелями: Синклер, Жид, Сартр (в дамских панталонах), Мальро, Хаксли. Подпись объясняла: "Очередь цивилизованных дикарей". Был настоящий читательский голод. Помню, каким событием оказалось появление американского романа, вполне посредственного, Айры Уолферта "Банда Тэккера". Его читала вся Москва. И, однако, жажда чтения, страсть к книгам были громадным, всеохватным увлечением - после войны, несчастий, карточной системы, после того, как книги продавали, чтоб купить хлеб. Поэтому произведения, где теплилась хоть какая-то правда, встречались с фантастическим и, казалось, необъяснимым восторгом. Дискуссии вокруг романов Ажаева "Далеко от Москвы" или "Кружилиха" Пановой собирали тысячные аудитории. А что было обсуждать? Вокруг чего дискутировать? Все там ясно, бесспорно. Этот шум, рассуждение с трибун, споры, крики были выражением страстной и истосковавшейся любви к книге.