Записки соседа - [2]

Прошло дней десять или двенадцать, не помню точно сколько, очень немного. За это время кончилась зима. Внезапно пришла телеграмма: "Прошу прийти в редакцию для разговора. Твардовский". Не помню уж, почему телеграмма. Может, не работал телефон, не могли дозвониться. Едва чуя под собой землю и плохо соображая, с телеграммой в кармане, которую я бережно спрятал, как пропуск или квитанцию, я отправился в "Новый мир".

Редакция помещалась тогда на углу Пушкинской площади и улицы Чехова. Вход был с улицы Чехова. Помню - горы сырого снега, мокрый асфальт, солнце, предчувствие весны... В этот день я познакомился с Александром Трифоновичем Твардовским.

К Твардовскому уже в те годы, во времена Литинститута, мы относились, как к классику. И я, конечно, волновался не только от нетерпения узнать свою судьбу, но и от предстоящей встречи с известным поэтом. В домашней библиотеке было две его книги, "Поэмы" и "Книга лирики". Я перечитывал главы из "Теркина", "Дом у дороги", некоторые лирические стихи любил читать вслух: например, "Я убит подо Ржевом" и "В пути". Признаюсь, это последнее стихотворение, такое скромное и простое, трогало до слез. Пастернака я в ту пору знал мало, только маленькую книжечку "На ранних поездах", купленную случайно, Цветаеву и Мандельштама не знал совсем. Маяковским "переболел" давно. Самым любимым был Блок. И вот, когда собирались на Большой Калужской или в летнее время в Серебряном бору, после рюмки водки - впрочем, какой рюмки, пили тогда чашками и стаканами за неимением рюмок - непременно хотелось читать вслух, всегда читал Блока, "Куклу" или "Зодчих" Кедрина и вот "В пути". Твардовский в отличие от других поэтов поражал тем, что умел с какой-то удивительной простотой и силой говорить о самом сокровенном, что поэзии как будто и неподвластно, к чему может прикасаться лишь проза, да и то толстовская, чеховская: о домашнем, семейном, истинно человеческом. Отношения близких друзей. Сын и отец, мать и дети, муж с женой, родня, родные - и все это на фоне громадной жизни, горя, войны, потерь. "Ах, своя ли, чужая, вся в цветах и снегу... Я вам жить завещаю - что я больше могу?"

Поднялся я по высокой и очень широкой, но темной какой-то лестнице, вошел в дверь налево, маленькая прихожая, как в коммунальной квартире, повесил пальто и шапку на крюк, гардеробщица жестом показала на другую дверь. После казенных коридоров "Октября", лифтов, пропусков, величественных и холодных комнат тут было странно: какая-то домашность, семейность. И человечность, что ли? Вошел в небольшой зальчик без единого окна. Горел электрический свет. Справа у двери за столом сидела пожилая седоватая, сильно накрашенная дама в очках и клеила конверты. Она с любопытством уставилась на меня. "Вы к кому?" Тоже странно: в прежних редакциях (а кроме "Октября" я бывал еще в издательстве "Молодая гвардия") никто не смотрел на меня с любопытством. Я сказал, что вызван для разговора к Твардовскому.

- Подождите здесь! - Пожилая дама с живостью встала и исчезла за дверью с табличкой "Главный редактор Твардовский А. Т.".

Потом я узнал, что эта дама - могущественная секретарша редакции Зинаида Николаевна. Мне было велено подождать. Сидя на стуле возле двери с табличкой, я оглядывал зальчик. В него выходило шесть или семь дверей. Судя по всему, комнаты были маленькие. Да попросту говоря - клетушки. Одна "октябрьская" комната, где сидела Ольга Михайловна, была больше всего этого зальчика, не говоря о клетушках. Зато зальчик напоминал гостиную: здесь стояли овальный и как будто даже старинный стол, диван, на стенах висели рисунки. Из клетушек то и дело выскакивали люди и, перебегая по ковру, скрывались в дверях других клетушек. Все тут было невероятно уютно.

За столом Зинаиды Николаевны задребезжал звонок, и Зинаида Николаевна сказала:

- Заходите!

Я открыл дверь, но увидел не кабинет, а небольшой тамбур, куда были втиснуты маленький столик и два стула, то есть и это местечко было обжитое, удобное. Твардовский поднялся из-за стола и протянул руку. В те времена я имел обыкновение пожимать руки что есть мочи, но рука Твардовского ответила не менее мощным пожатием. Удивился: у классика такая сила в руке! А ведь Твардовский был тогда молодым человеком - тридцать девять. Впрочем, мне было двадцать четыре, и он мне казался умудренным годами, всего достигшим писателем. Почти таким же, как Федин.

Внимательно и как-то сверху вниз - с волос до галстука, - изучающе строго оглядывая меня, Твардовский спросил мое отчество. Я сказал.

- Так вот, Юрий Валентинович, я прочитал вашу повесть. Вызвали мы вас потому, что с рукописью надо что-то делать: во-первых, редактировать, во-вторых, может быть, сокращать, она великовата...

Первые фразы были сказаны сухо, даже несколько официально. Но смысл, смысл! Редактировать. Сокращать. Значит, хотят печатать? Конечно, я догадывался, что меня вызывают телеграммой не для того, чтобы сообщить плохое, и все же услышать от главного редактора слова с подобным смыслом мгновенный шум в голове, как от легкого теплового удара. Подробности разговора помню плохо. Какое-то смутное именинное настроение во мне самом. Помню, Твардовский выяснял, что написано до повести и что напечатано, и с недоверием переспрашивал: "Всего один рассказ?" Я, кажется, был смущен, потому что наврал, напечатано было два рассказа: в альманахе "Молодая гвардия" рассказ "В степи", о котором я упомянул, и еще один, бесконечно слабый, в журнале "Молодой колхозник". Про тот я скрыл. И в моем подавленном тепловым ударом мозгу мелькнула мысль: вдруг он читал рассказ в "Молодом колхознике" и теперь ловит меня на вранье? Стал поспешно оправдываться, бормотал про "Колхозник". Помню, он допытывался, откуда я родом: "Москвич? Коренной? Родители тоже москвичи?" Я объяснил про родителей. "Москва у вас хорошо видна", - сказал Твардовский, и это было, кажется, единственное прямое высказывание о повести. Потом познакомил меня со своим заместителем, Сергеем Сергеевичем Смирновым, который размашисто влетел из соседней комнаты в кабинет; молодой, быстрый, скачущий, суетливый, он двигался и разговаривал совсем в другом ритме, чем неторопливый Твардовский. "Тот самый Трифонов". "А? Так, так, так... - Здоровенной ручищей Смирнов тряс мою руку. - Будем готовить договор, Александр Трифонович".