Записки следопыта - [3]

ОДИН В СТЕПИ

1

Передо мной лежала степь — страшная, ночная. Страшная потому, что никого кругом не было. И была зима. А до ближайшего аула неизвестно, сколько нужно идти, и при этом было необходимо не сбиться с дороги, не заснуть, не замерзнуть…

Мне было шесть лет, когда умерла мама, и я начал странствовать по огромной североказахстанской степи.

Степь эта для меня, украинского мальчика, была непонятной и чужой. Когда шел по ней — заснеженной, ночной, — казалось, что я уже в каком-то другом мире, где нет и не может быть людей, и она — чудовище, готовое проглотить меня… Но почему-то жило в душе и чувство, что если я доверюсь ей, то она будет ко мне доброй. В конце концов так оно и вышло.

Мама моя, Марфа Кузьминична, с тремя ребятишками на руках приехала вместе с другими украинскими переселенцами в Казахстан, надеясь, что здесь как-то выберется из нужды. Отца у меня тогда уже не было: он умер еще до моего появления на свет. На новом месте маме удалось купить скот, но приходилось биться из последних сил, чтобы прокормить семью. Словом, жили мы так же скудно, как и на родине своей, в Запорожье.

То мое, самое раннее, украинское, детство помню я смутно. Но предстает оно передо мной все же в образах счастливых и милых моему сердцу. Глубокая, чистая речка Тавричанка и протянувшаяся по берегу деревенька наша, Алексеевка. За лозным плетнем — три вишни и хата под соломенной крышей, на которой успели вырасти не только мох, но и трава, и даже маленькие деревца. Дом построил еще мой прапрадед, так что место это нашим родом было крепко обжито. Оттого, наверное, в одной-единственной комнатке, из которой и состоял весь дом, жилось нам хоть и тесно да бедно, но зато тепло и уютно.

И вот, еще не взметнулись ветры революции, а гнездо наше разметало. Мама, переехав с нами в Казахстан в 1916 году, вскоре умерла от воспаления легких. Мой старший брат Григорий вернулся на Украину, к бабушке, потом попал в банду Махно и погиб. А сестра Фекла вынуждена была идти на заработки. Вышла замуж и тоже исчезла из моей жизни на долгие годы.

После смерти мамы я побирался по дворам и в конце концов попал в Щукинский детский дом. Но, оказалось, ненадолго. Холодно и голодно там было, а главное — никому до нас никакого дела. Вот я и сбежал.

Стал я, неведомо откуда взявшийся украинский хлопец, просить хлеба у казахов в аулах. Кто давал сироте кусок, а кто и нет. Затерянный на холодных степных дорогах, я вспоминал маму и нашу украинскую степь — совсем другую, приветливую, обжитую, крестьянскую. Вот бабушка Софья на своей прялке, которая наверняка была волшебной, ловко выкручивает из овечьей шерсти нить, а потом вяжет нам носки — теплые и мягкие, в которых лютый казахстанский мороз уж точно меня не возьмет. А вот мы едем по привольной нашей степи на дальние озера мочить лен. Укладываем его в чистую озерную воду и оставляем там на полторы недели, не страшась воров, потому что никаких воров тогда не было. Порядок в государстве был строгий, в селе — законы суровые. Не дай Бог появится вор — устраивали самосуд.

Добротная крестьянская основа была уже во мне, маленьком, заложена. Оттого, наверное, относились ко мне по-доброму хозяева в казахстанских аулах. Вообще же с беспризорниками они обращались жестоко: избивали их, раздевали и выгоняли на мороз. Поступали они так с маленькими воришками все по тем же неписаным законам села, не считаясь с тем, что провинившиеся были детьми — осиротевшими, ожесточившимися от голода и лютой своей жизни.

А я не воровал, хоть и трудно, почти невозможно было иначе прожить. В аулах среди казахов, русских, украинцев, конечно, встречались богатые хозяева, но у большинства из живших там, как говорится, не было ни кола, ни двора: так, незавидный какой-нибудь домишко из глины. На милостыню в таких краях не проживешь. И когда мне исполнилось восемь лет, я понял, что мне нужно зарабатывать деньги и жить своим трудом.

Уже шла гражданская война, а я не знал еще и о том, что совершилась революция. Впрочем никто вокруг меня об этом не знал. Оттуда, где уже переворачивалась вся жизнь, с североказахстанскими степями не было никакой связи, и здесь люди жили своей жизнью, не думая о политике.

Богатым хозяевам (их удивительно точно называли «кулаками») нужна была рабочая сила. Им было выгодно брать к себе сильных, физически развитых детей. А я, маленький и слабенький, им не годился. Но все же взяли меня пасти овец: подметили, что я быстрый и ловкий. И я был рад. Хоть и не было у меня своего дома, но нашел я наконец в жизни хоть какое-то место.

2

Да, внушительная это фигура — русоволосый мальчонка, которого и в траве можно потерять, — «хозяин» целой отары овец, существ еще более беззащитных, чем он. Они обступают мальчишку со всех сторон, и он — как самый сильный, самый разумный, — должен их оберегать.

Ловко и уверенно щелкая кнутом, я гоню своих овечек по степи.

С ними я уже не один. Степь, прежде чужая, стала теперь моим домом, а овцы, глядевшие на меня загадочными и добрыми глазами, — самыми близкими мне, хоть и не совсем пока понятными существами. А кем же еще они могли для меня быть в бескрайнем, ветреном доме под звездами?