Записки с того света - [26]

Я был молод, и мой организм выдержал. Отец мой не перенес удара. Если крушение надежд и не было прямой причиной его смерти, то оно, во всяком случае, омрачило его последние дни. Он умер через четыре месяца, угнетенный, подавленный, мучимый тяжкой заботой, заменившей ему ревматические боли и кашель. Только однажды он оживился, и то на полчаса, когда его пришел проведать министр. На лице отца, я хорошо это помню, сияла прежняя радостная улыбка, глаза излучали свет — это был последний отблеск отлетавшей души. Министр ушел, и отец снова погрузился в уныние, — ведь он умирал, так и не сумев помочь мне занять высокий пост, полагавшийся мне по рождению, по праву.

— Ты — Кубас!

Он скончался через несколько дней после визита министра, майским утром, его окружали близкие ему люди — я, моя сестра Сабина, ее муж, дядюшка Илдефонсо. Он умер; ничто не смогло помочь ему: ни ученые медики, ни наша любовь, ни наш заботливый уход, ничто. Ему суждено было умереть, и он умер.

— Кубас!

Глава XLV НАБРОСКИ

Слезы, рыдания, траурное убранство дома; человек, пришедший одеть покойника, человек, пришедший снять мерку для гроба, гроб, катафалк, свечи; люди, неслышно входящие, пожимающие нам руки; лица торжественные, лица серьезные, изредка печальные; священник, пономарь, молитвы, святая вода; крышка опускается на гроб, стук молотка; шестеро мужчин несут гроб вниз по лестнице и ставят его на дроги; мы рыдаем, ремни затягивают гроб, катятся дроги, вереницей катятся экипажи…

Вы думаете, это простое перечисление? Нет, это набросок грустной и банальной главы, которую я так и не написал.

Глава XLVI НАСЛЕДСТВО

А теперь, читатель, посмотри на нас через неделю после смерти отца. Сестра Сабина сидит на диване, рядом, прислонившись к консоли, стоит, скрестив руки, покусывая усы, Котрин, я хожу взад и вперед по комнате, не поднимая глаз. Глубокий траур. Глубокая тишина.

— В конце концов, — сказал Котрин, — дом стоит не более тридцати тысяч; в лучшем случае — тридцать пять…

— Пятьдесят, — возразил я, — Сабина знает — в свое время за него было заплачено пятьдесят восемь…

— А хоть бы и шестьдесят, — отрезал Котрин. — Это еще не значит, что сейчас он стоит столько же. Дома теперь упали в цене. Хорошо, если этот дом стоит шестьдесят, сколько же тогда стоит загородная вилла, которую ты оставляешь себе?

— Старая развалина!

— Развалина? — ахнула Сабина, воздевая руки к потолку.

— Я надеюсь, ты не станешь утверждать обратное?

— Ладно, братец, оставим это, — сказала Сабина, поднимаясь с дивана. — Все можно решить честно, по-дружески. Котрин уступает тебе рабов, ему нужны только папин кучер и Пауло…

— Кучера я не отдам. Мне остается карета, и я не желаю покупать нового кучера.

— Прекрасно; тогда я возьму Пауло и Пруденсио.

— Пруденсио свободен.

— Свободен?

— Вот уже два года.

— Свободен! Как это ваш папенька легко всем тут распоряжался, ни у кого не спрашивая! Хорошо. Но серебро-то он, я надеюсь, не освободил?

Мы заговорили о старинном, тонкой работы серебряном сервизе времен короля Жозе I[42]. Это был самый спорный предмет наследства, так как серебро, по рассказам отца, было будто бы подарено прадедушке Бразу Кубасу самим вице-королем Бразилии графом да Кунья.

— Я бы отступился от серебра, — продолжал Котрин, — но его хочет Сабина, она имеет на то право. У нее семья, ей нужна приличная сервировка. Ты холост, ты не принимаешь…

— Я могу жениться.

— Для чего? — спросила Сабина.

Вопрос был великолепен. На секунду я даже забыл о наследстве, улыбнулся, подошел к Сабине и ласково погладил ее по руке. Котрин подумал, что я сдался, и принялся благодарить меня.

— Не за что, — сказал я. — Я ничего не уступил и не уступлю.

— Нет?

Я покачал головой.

— Оставь, Котрин, — сказала Сабина мужу. — Он, наверное, не прочь забрать даже одежду, которая на нас надета. Не хватает только этого.

— Только этого. Ему подавай карету, кучера, серебро. Лучше уж пусть возбудит против нас судебное дело, пусть заявит, что ты ему не сестра, я тебе не муж и бог — не бог. Что ж: тогда все достанется твоему брату, все до последней ложечки. За чем же дело стало!

Скоро Котрину все это надоело, мне тоже, и я решил прекратить спор, предложив разделить серебряную посуду. Он рассмеялся и спросил меня, кто же тогда получит кофейник, а кто сахарницу; впрочем, мы и потом сможем обо всем этом договориться в другом месте, — например, в суде. Сабина между тем подошла к окну, посмотрела в сад, обернулась и сказала, что она готова уступить Пауло и еще одного раба, если я уступлю посуду. Я не успел возразить — это сделал Котрин.

— Никогда! Подачек мне не надо.

Обедали мы мрачно. Подошедший к десерту дядя-каноник оказался свидетелем небольшой перебранки.

— Дети мои, — сказал он, — вы же знаете, что брат мой оставил всем вам достаточно хлеба.

Котрин вспыхнул:

— Разумеется. Но дело не в хлебе, дело в масле. Сухой хлеб не полезет в глотку.

В конце концов мы поделили наследство, но дружба наша погибла. Должен признаться, тяжела мне была ссора с Сабиной! Мы любили друг друга, детьми вместе играли, вместе плакали; став взрослыми, мы честно, поровну, как и подобает брату и сестре, делили между собой хлеб, радости и печали. Но ссора унесла нашу дружбу, как оспа унесла красоту Марселы.