Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение, 1941-1946 - [81]

В другой раз нас привели на концерт, который давал коллектив артистов из числа военнопленных. Исполнялись, и неплохо, русские народные песни, танцы, играл струнный оркестр.

Наступили теплые дни. Я стал проводить большую часть времени на воздухе (днем это разрешалось, загоняли в бараки только с наступлением темноты). Завязал знакомство с немецкими постовыми, которые от скуки охотно поддерживали мои попытки говорить по-немецки. Рассказывали о себе и своих семьях, показывая фотографии. Они, как правило, были из числа фольксштурмовцев (старше призывного возраста, мобилизованные приказом фюрера в конце войны).

Соседним с нашим оказался барак, в котором находились французы, отбывавшие здесь наказание за какие-то проступки. Вдоль проволочной ограды постоянно толпились «попрошайки», клянчившие: «Камрад, камрад! Кули! Кули!» («кули» — на каком-то из языков значит окурок, по-нашему — бычок).

Здесь я впервые с удивлением узнал, что пленные французы, так же как и пленные из других стран, помимо немецкого пайка получают помощь от Международного Красного Креста, через Красный Крест переписываются с родными и получают из дома посылки. Более того, раненые и больные обмениваются или просто возвращаются из плена, а находящиеся в плену периодически получают жалованье, зачисляемое на их личные счета в банках, военное обмундирование и повышение в чинах.

Однажды меня окликнули с французской стороны, пытаясь заговорить со мной по-армянски. Это оказался французский армянин, принявший меня за соотечественника. Убедившись в том, что ошибся, он все же продолжил разговор со мной на ломаном немецком. Как я понял, он родился во Франции в армянской семье, эмигрировавшей из Турции во времена резни, развязанной нашим «другом» Ататюрком. По его словам, во Франции проживает много армян, в том числе и эмигрантов из России.

Предметом обмена между французской и нашей зоной являлись листочки одуванчика, из которых французы приготавливали салат. Эти листочки с удовольствием менялись ими на сигареты, поэтому и на нашей территории везде, где только можно было найти одуванчик, эти листочки были выщипаны.

Кроме французов, в лагере были еще и итальянцы. Они свободно перемещались по зонам внутри лагеря. Получая через Красный Крест помощь деньгами в немецких марках, обмениваемых на специальные «лагерные» банкноты, они ходили в магазин, находившийся на территории лагеря (он назывался «кантина»), и покупали в нем сигареты, рассчитываясь ими за продукцию наших умельцев (портсигары, алюминиевые ложки, тапки, сшитые из обрезков шинелей и валенок).

Время тянулось невероятно медленно. Казалось, пребывание здесь никогда не закончится. Я думал: неужели настанет когда-нибудь конец войне и я буду только вспоминать об этих днях?

Тем не менее настало лето, рана почти полностью затянулась, я стал ходить только слегка опираясь на палочку. Старался больше ходить вокруг и внутри барака, чтобы полностью «разработать» ослабшие мышцы ноги. Стали проходить и последствия контузии: слух почти восстановился, только правым ухом я слышал значительно хуже, чем левым. Впрочем, эта потеря слуха осталась до сих пор.

Пришло сообщение о неудачном покушении на Гитлера. Немецкая пропаганда обратила неудачу покушения в свою пользу, объясняя чудесное спасение фюрера от смерти божественным промыслом.

Стали доноситься с востока раскаты далекого грома. Мы почувствовали приближение фронта. Это было видно и по некоторой нервозности охраны, и появившейся суете среди служителей лагеря.

Однажды без предварительного объявления раздалась команда к построению. Захватив свое нехитрое имущество (шинель и котелок), вместе со всеми обитателями барака я вышел на дорогу. Здесь нас долго держали, множество раз пересчитывая. Построили сотнями, окружили конвоем по десять вооруженных конвоиров на сотню, в том числе один — с собакой, и вывели за пределы лагеря. Пешком дошли до станции, где погрузились в товарные вагоны. Двери задвинулись, оставив нас в полумраке, и поезд тронулся.

С частыми остановками ехали недолго. По-моему, уже наутро следующего дня мы остановились на товарной станции города Torn (немецкое название польского города Торунь).

Торн

На довоенной географической карте Европы Торунь находился в так называемом Польском коридоре: узкой полосе польской территории, отделявшей Германию от Восточной Пруссии и обеспечивавшей Польше выход к морю.

Город находится на правом берегу Вислы. Железная дорога, товарная станция и вокзал — на левом, застроенном складами и пакгаузами. За железнодорожными путями, пристанционными постройками и дорогой, проходившей вдоль них, возвышались пологие, поросшие лиственным лесом холмы. У подножия одного из холмов находился (существует ли он сейчас?) Форт-17, сохранившийся остаток укреплений, построенных в XVIII веке. Таких фортов вокруг города было много, с некоторыми из них связаны и эти воспоминания.

От построек форта улица отделялась высоким каменным забором, надстроенным металлической решеткой, обвитой колючей проволокой, с раздвижными металлическими воротами. Рядом с воротами — высокое, средневековой постройки здание комендатуры с многочисленными каминными трубами и крутой черепичной кровлей. За оградой — большой двор. В склоны холма врыты несколько гротов полуцилиндрической формы, уходящие в глубь холма и запирающиеся металлическими глухими дверями. Вероятно, раньше эти гроты использовались как складские помещения. Вдоль нависавших, сходившихся полукругом над головой стен были сооружены нары, застланные соломой. Туда нас и загнали по прибытии.