Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [163]
Чарли захотелось поехать в Баварские Альпы, где он с отцом ходил на лыжах, а я поднималась с дедом на фуникулере на Цугшпитце, самую высокую гору в Германии. По дороге мы останавливались, чтобы собрать ягод и моих любимых красных маков, которых нет в Калифорнии, и я радовалась незабываемым пятнам света в лесу: они напоминали мне о прогулках с отцом. Когда я думаю о Чарли, мне кажется, что я помогла ему вернуться в свое немецкое детство, воспоминания о котором он так тщательно подавлял.
В Беркли я стала частью русско-американской «задруги», в которую Чарли тоже вошел, сблизившись с Юрой Слезкиным и его женой Лизой Литтл, а также с семьей Гриши Фрейдина. Помню, как ему было приятно, когда Юра спросил его, не приходится ли автор «классической книги о дикарях в Средневековье» ему родней. В один из дней рождения Чарли с друзьями, поужинав в ресторане, отправились к Слезкиным продолжать веселье. Чарли отлично танцевал, что для меня было большой радостью (в танцах у меня надолго образовалась «засуха» после того, как из моей жизни ушел Кен Нэш). Наша «задруга» до сих пор любит вспоминать, как в тот вечер Чарли уговорил Юру пуститься с ним в пляс: тот сначала смутился, а потом с большим юмором станцевал. Юра же любит вспоминать, как в трансвеститском баре в Сан-Франциско Чарли беседовал с трансвеститом, в «свободное время» занимавшимся проституцией, о его / ее профессии: ведь он был автором книги о падших женщинах, а трансгендерная тематика интересовала его в связи с декадентством и гендерными штудиями. В этот бар в первые годы в Беркли я любила водить своих знакомых – там я вспоминала свое первое впечатление о трансвеститах, полученное в ночном клубе, тоже в Сан-Франциско, только в начале 1960-х.
Получается, что даже тут нас с Чарли сближали дополнявшие друг друга общие интересы. Это не значит, что в наших отношениях не было трений; они были, в основном на бытовой почве: не на уровне вкусов и убеждений (в политических взглядах у нас был мир и покой, не то что с Аликом), а в повседневном общении; он любил в деталях пересказывать свой день, не упуская мелочей, вызывавших у меня скуку, и я метала в него колкие реплики, его обижавшие. Тогда я напоминала ему, что я кактус. (В один прекрасный день он и подарил мне огромный кактус, который так и стоит у меня на балконе.) Я его раздражала неаккуратностью и нежеланием заниматься спортом. Правда, мы с ним иногда ходили гулять в горы и даже взобрались на самую высокую гору (Тамалпаис) в наших местах.
Анна, дочь Гриши Фрейдина и Вики Боннелл, девочкой была «влюблена» в Чарли, в чем призналась мне на своей свадьбе этим летом. Когда они шушукались, она учила его русскому мату, который знала от Гриши, а он ее – французским ругательствам. Анна вспомнила, как однажды сделала ему паричок из серой шерсти кота по имени Пушкин и пыталась нахлобучить его ему на лысину, а Чарли терпеливо сидел, чтобы шерсть не съезжала. Подаренное им гранатовое ожерелье Анна хранит и, надевая, думает о Чарли.
Чарли умер от скоротечного рака поджелудочной железы. До болезни он был совсем здоровым, спортивным мужчиной – регулярно играл в теннис и сквош, катался на горных лыжах, плавал. Перед тем как соединить свою жизнь с ним, я поставила одно условие: он не смеет умереть раньше меня! На это он ответил, что в год, когда ему исполнялось пятьдесят (1993), он боялся смерти, потому что его отец умер именно в этом возрасте, а после страх миновал. Разговор, происходивший как раз на горе Тамалпаис, был шуточный, но случай (дурной) вновь распорядился по-своему. Владимир ведь тоже умер от рака. Поставив диагноз, врачи давали Чарли считаные месяцы и советовали химиотерапию. Чарли отказался, зная о побочных эффектах и о том, что это лечение не слишком действенно.
Чарли с матерью (1996)
Он переехал ко мне в Беркли, и по его желанию мы поехали на Гавайи, хотя он уже принимал сильные болеутоляющие. После похода в горы на острове Мауи у него сделались сильнейшие боли, которые продолжались уже до конца. Я тогда преподавала и не могла постоянно быть при нем; на помощь приехала его младшая сестра Сесилия, но уже через месяц Чарли умер. Когда я предложила их матери прилететь бизнес-классом, чтобы попрощаться с сыном, Сесилия, ее не любившая, сказала, что я не имею права распоряжаться деньгами Бернхаймеров. Чарли к тому времени очень ослаб и сопротивляться сестре не смог. Их матери было девяносто шесть лет; живым сына она больше не увидела.
Приехавший из Йеля Говард Блох был рядом с Чарли в день его смерти. Вечером мы помянули его бутылкой по-настоящему дорогого французского бордо, которую я подарила Чарли на Новый год. Тогда мы ее не выпили, а в феврале его не стало. Урну с его прахом я отвезла в Брин-Мор. В Университете Филадельфии был устроен вечер его памяти[628], на котором выступил и Говард. Мне особенно запомнился его рассказ о том, как в начале 1980-х они с Чарли пошли покупать рождественскую елку, но Чарли никак не мог найти той идеальной, которую себе вообразил. Они допоздна ездили по фермам в окрестностях Принстона, чтобы самим срубить елку, и наконец Говард сказал: «Черт возьми, Чарли, мы видели все потенциальные елки в графстве Мерсер, пора рубить». Мне эта история напомнила о растянувшейся на несколько недель покупке очень дорогого дивана из слоновой кожи, который теперь стоит у меня.
