Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [106]

Оставаясь западником, Аксенов в своей крымской фантазии-фантасмагории выразил разочарование в идее конвергенции. Любопытно, что виновником постигшей остров катастрофы является альтер эго автора, Андрей Лучников, а не советский «куратор Крыма» Марлен Кузенков, поклонник крымской утопии. Раньше Кузенков казался мне провозвестником перестройки, эдаким Горбачевым. Сегодня, после присоединения Крыма Россией, его слова о возможном референдуме на острове кажутся пророческими: «Что касается Запада, то в стратегических планах НАТО Крыму сейчас уже не отводится серьезного места, но тем не менее действия натовских разведок говорят o пристальном внимании к Острову как к возможному очагу дестабилизации. Словом, по моему мнению, если бы в данный момент провести соответствующий референдум, то не менее 70 процентов населения высказалось бы за вхождение в СССР»[390]. Сегодня сам Крым Запад тоже не интересует, но в контексте русско-украинского кризиса[391] «пристальное внимание» к крымскому референдуму и последовавшей за ним аннексии имеет место. Знал бы Аксенов, что в своем романе предскажет это «воссоединение», а лидером крымской партии «Русское единство» будет его однофамилец Сергей!

В «Острове Крым» пародиен не советский чиновник, а любимый герой автора, супермен и западник. Корни «Союза Общей Судьбы», однако, следует искать не только в теории конвергенции, но и в староэмигрантском «наведении мостов» и примирении с Советской Россией в эпоху нэпа: в сменовеховстве, национал-большевизме и евразийстве, в первую очередь – у главного идеолога национал-большевизма Николая Устрялова, для которого нэп знаменовал собой возрождение могущества России[392].

Моя мать, поклонница ранней прозы Аксенова, познакомилась с ним вскоре после публикации «Острова Крым» в «Ардисе»[393] (1981). Я просила не высказывать ему своих критических соображений, но она не удержалась: ее задели слова Андрея Лучникова о «бездарном бароне Врангеле» и «баронском рыле… на наших деньгах»[394], ведь у нас в семье Врангель был в большом почете. Возмущение мамы вызвало также поведение врэвакуантов, в том числе языковое, особенно образ старшего Лучникова, участника Ледяного похода, и его рассказ внуку о своем «самом остром сексуальном переживании»: во время Гражданской войны приглянувшаяся ему смолянка запросто «подняла юбку» в тамбуре поезда и они долго занимались сексом. «Никогда ни до, ни после я острее не чувствовал физической любви», – говорит дед[395]. «Вместо „подняла юбку“, – прокомментировала мать, – можно было хотя бы написать, что «она ему отдалась». И вообще – наши отцы так с внуками не говорили, а те таких вопросов не задавали. И до чего неподходящее здесь слово „милейший“ как обращение деда к внуку». Аксенов стоически выдержал критику и сказал: «Единственное утешение в том, что Вы, Татьяна Александровна, не собираетесь написать рецензию на мой роман».

К языку относилось одно из основных разногласий между первой и третьей волнами эмиграциями. В данном случае первой не понравились осовременивание речи старых эмигрантов и ненормативная лексика, которая шокировала и советских читателей – из тех, что были поконсервативнее. Разница в том, что «первые» сохранили русский язык с «раньшего времени» – современный казался им грубым, а «третьим» их язык казался смешным. (Впрочем, некоторых он прельщал отсутствием советизмов.) К тому же «стариков» задевало неуважение к своим героям вроде Врангеля.

После своей первой поездки в Советский Союз в 1973 году я стала на вопрос «Как ты себя чувствуешь?» отвечать: «Нормально»; мать смеялась, поскольку для нее это слово имело психологические коннотации – возможно, потому, что ее язык был сформирован поколением конца XIX – начала ХХ века, эпохи повышенного внимания к психопатологии.

* * *

Мы с Аксеновым случайно познакомились в 1973 году на просмотре фильма «Белое солнце пустыни» в Ленинграде. Меня туда привел сценарист Валентин Ежов, с которым он был знаком, – находясь в Ленинграде, Аксенов пришел на него, как на культовый фильм своего поколения. (Он стал моим любимым советским фильмом той эпохи.) Затем мы встречались в Москве, куда я приехала на неделю. Он меня всячески развлекал – показывал город, возил в Переделкино, где мы совершили обязательное паломничество на могилу Пастернака, водил в театр. Это была моя первая Москва, и по счастливой воле случая мне очень повезло с экскурсоводом. Правда, мне казалось, что, знакомя меня с писателями, актерами, художниками, Вася сам был рад похвастаться своей американской гостьей староэмигрантского разлива: в те годы мы были большой редкостью. Запомнились и смешные знакомства. В Переделкине тот же Григорий Поженян, один из авторов «Джина Грина», подавая мне бокал шампанского, уронил в него сардинку, но не смутился: видимо, ему казалось, что сардинка шампанскому не помеха, – правда, он был навеселе. В ресторане ЦДЛ Андрей Вознесенский первым делом спросил меня, курю ли я «травку»[396] – эдакий нарочитый жест в сторону западного шестидесятничества; ему, наверное, хотелось выпендриться (это слово я впервые услышала именно тогда), продемонстрировать свою «хипповость». Вернувшись за свой столик, он продолжил легко узнаваемую «жестикуляцию»: прислал мне розу в бокале шампанского – «блоковскую». Так началось наше знакомство, но дружбы не состоялось: мне он, в общем, не очень нравился.