Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [104]

Во время войн в Боснии и Косово я часто думала о Владимире, о том, как бы он все это воспринимал. Он родился в Боснии в сербской семье – задним числом меня удивляет, как редко он упоминал тамошних мусульман, несмотря на то что во время Второй мировой войны Матичи жили в Бихаче, где уже тогда больше половины населения было мусульманским, но узнала я об этом только в 1990-е. Не знаю, чем объяснялось то, что Владимир не говорил о босняках в Бихаче: его югославским самосознанием, неосведомленностью, незаинтересованностью, подавленными предрассудками, памятью о Второй мировой? Он много рассказывал о том, как город занимали фашисты: сначала были немцы, которых все боялись. В день, когда ожидались итальянцы, все, помня немцев, заперлись в домах, но вдалеке послышалась музыка, стала громче – и народ начал открывать ставни. По главной улице въехал на велосипедах духовой оркестр. Так началась итальянская оккупация. Владимир любил вспоминать, что солдаты его научили итальянским песням, одну из которых («Mamma, son tanto felice» – «Мама, я так счастлив») он пел. Очень возможно, во время войны население города заботила не этническая и религиозная принадлежность, а фашисты, поэтому о ней мало думали.

Мне запомнился любопытный случай во время туристической поездки в Косово (1965) с группой ученых из Матицы сербской, старейшего культурно-просветительского и научного общества в Сербии. (Теперь его возглавляет друг Владимира, историк Чедомир Попов, в те годы – председатель новисадского Совета по культуре.) Целью поездки было посещение средневековых монастырей, в основном находившихся в автономной области Косово и Метохия. Сербы называют их Южной Сербией – в Средние века там находилось их государство, с которым для них связано представление о расцвете национальной культуры (именно поэтому в 1990-е годы столь болезненным был вопрос Косово; таким он и остался). Фрески в этих монастырях – например, в Сопочанах и Милешево – не уступают лучшим византийским образцам; несколько лет назад я вновь в этом убедилась.

Мы тогда побывали на Косовском поле, где в 1389 году произошла знаменательная битва сербов с османским войском, закончившаяся победой турок. Редкий героический национальный миф основывается на поражении, но сербский именно таков. Приехав на место битвы, все поднялись на башню, в которой находилась бронзовая карта с расположением войск. Двое историков – босняк и серб, – обсуждая битву, поругались, не сойдясь в оценке вечного вопроса «кто виноват», и до конца поездки не разговаривали друг с другом.

Возможно, если бы Владимир остался в Сербии, его тоже бы захватили эти страсти. Хочется верить, что он бы поступил как знаменитый кинорежиссер Душан Макавеев, автор первого, на мой взгляд, фильма в стиле соц-арт – «В. Р.: Мистерия организма» (1971); Макавеев порвал отношения со старыми друзьями, солидаризировавшимися с Добрицей Чосич, и эмигрировал. Именно он, находясь в Берклийском университете с лекциями, рассказал мне о Стояновиче, с которым был в друзьях и которого осуждал за сотрудничество с националистами.

Так или иначе, временные заблуждения, не успевшие привести к дурным последствиям, можно простить. Поведение сербов, однако, обернулось самыми дурными последствиями, причем не только для мусульман, но и для них самих. Так, невзирая на весь национализм, монастыри, о которых я упоминала выше, современные власти привели в запустение – при коммунистах такого не было; Национальный музей в Белграде закрыт со времен бомбардировок НАТО, а экспонаты не оберегаются от порчи; пострадавшие здания в Белграде не восстанавливаются – стоят разрушенные, как говорят местные: «Чтобы помнили врага» – американцев. Все это я видела уже в XXI веке.

* * *

Елене – дочери Владимира, выросшей в Нови-Саде, – чужды националистические ценности. Правда, ее мать хорватка, но и ей они в той же мере чужды. Так что думается, что Владимира не увлек бы сербский национализм с его перешедшим из героического мифа в настоящее отвратительным самосознанием жертвы, с его безответственностью и поиском виноватых.

С Еленой, которая живет в Цюрихе – она преподает на славянской кафедре сербский, хорватский и боснийский языки, – мы изредка видимся и говорим в том числе на эти темы. Вернувшись в Нови-Сад в 2010 году, я навестила мать моей падчерицы: как в давние времена, мы провели с нею несколько интересных часов в разговорах все о том же – о националистических настроениях эпохи, о нашей к ним неприязни и, конечно, о Владимире, которого обе любили. Примечательно также то, что, как и у Шульгиных, обе жены оставались в хороших отношениях. После смерти Владимира я устроила Елене Матич американское социальное пособие как сироте человека, работавшего в США, – несмотря на то что он был под следствием иммиграционных властей почти до конца! Она его получала в течение шести лет – до восемнадцати. В переводе на югославские деньги пособие обеспечило ей и ее матери хорошую жизнь.

В моей жизни не было второго человека, которого бы я столь безоговорочно любила. В первые годы после смерти Владимир снился мне больным и умирающим, но это было давно. Теперь он предстает во сне здоровым и счастливым, вернувшимся в Нови-Сад, где мы встречаемся, или навещающим меня в Америке. Несмотря на то что мы расстались, близость между нами в пространстве сна – все та же, а о расставании мы никогда не говорим. Значение этих снов остается для меня загадкой: почему я в них не испытываю горьких чувств «брошенки»? Фрейд объяснил бы это чувством вины и подсознательной ответственностью за его смерть. После таких снов, однако, я весь день хожу счастливой. Нови-Сад в них совсем не похож на себя – похож на австро-венгерскую Любляну, где я родилась, но отчасти преображенную постмодернистской архитектурой. Иногда я брожу по этому воображаемому городу в поисках Владимира и по случайному стечению обстоятельств – по воле случая! – мы встречаемся и воссоединяемся на время сна: он забывает, что мы разошлись, а я – о его смерти.