Записки русского изгнанника - [41]

На серпуховском полигоне так это и было. Стрелявший получил пожизненное прозвание тореадора, а его батарея целых две недели ела мясо невинных жертв, оплаченных из батарейной экономии.

— Ну, а если так… Дражайший Иван Тимофеевич, придется начать с вас, как с младшего.

Я приложил руку к козырьку и через минуту болтался уже на седле вышки Мейснера, с которым я взвился на десять метров от земли.

— Старшего офицера!

— У телефона подпоручик Стефанов.

— Направить батарейный веер в ориентир!

— Готово!

Я вытянул руку к цели, сжал ее в кулак (другого прибора я не захватил) и повернул веер в сторону поднявшейся 12-орудийной батареи.

— Правые 20–60, трубка 60. Орудиями правее! Великолепный разрыв задымил всю цель.

— Левее на две, 70, трубка 70.

— Батарею!

— Получена нулевая вилка. Два патрона, беглый огонь!

— Стойте, стойте — довольно!

Я слезаю и вытягиваюсь перед генералом. Он берет меня за обе руки.

— Ну, вот, господа! Видите, не так страшен черт, как его малюют.

— Спасибо, милейший Иван Тимофеевич, — он всегда называл меня по имени и отчеству, так как был товарищем по бригаде моего отца.

Я мельком взглянул на выражение лиц собравшихся командиров — ни дать ни взять живая копия с известной картины «Яйцо Колумба».

Вместе со старыми преданиями и традициями уходили в вечность и последние представители старшего поколения нашей семьи. Тетя Туня скончалась на руках у Сережи. Когда мы с Володей видели ее в последний раз, она уже не могла говорить и только лишь молча соединила наши руки, умоляя обоих своих любимцев не покидать друг друга. Тетя Лизоня скончалась месяц спустя на руках у Махочки — я только временами мог уделить ей час-другой, приезжая из лагеря.

Холодно становилось на душе. Холодно и сиротливо. И чем более я терял, тем сильнее влекло меня к жизни какое-то особое чувство безотчетного оптимизма, которое шептало мне:

— Дитя…Торопись! Торопись. Фиалки цветут лишь весной… А мне уже тридцать лет. Еще десяток-другой, казалось мне, и настанет и мой черед…

Я видел достойных девушек, видел очаровательных женщин.

Казалось, стоило протянуть руку и я нашел бы свое счастье, о котором втайне мечтал, которого добивался каждый мужчина. «Но нет, — думалось мне, — все это не любовь, это только компромисс с требованиями природы…»

Маруся

Душа — красна девица

Я имени ее не знаю

И не желаю знать…

Пушкин

Накануне был царский объезд, я был в Петербурге у больной тети и едва поспел к поезду, который отходил с дачной платформы в 7 часов. Вагоны были переполнены, во всех окнах мелькали прелестные дамские туалеты, блестящие формы офицеров или изящные костюмы штатских.

Не видя ни одного знакомого лица на платформе, я решил вскочить в любой вагон, как вдруг заметил в окне необыкновенно изящную головку прелестной молодой барышни… Я был поражен ее изяществом и чистой, нетронутой красотой и невольно остановился как вкопанный.

Кто бы она могла быть? На вид ей казалось не более 16–17 лет. Ее ясные глаза смотрели так приветливо, щечки горели нежным румянцем первой весны, золотистые волосы оттеняли белизну ее прелестного личика…

Я вошел в вагон. Подле нее оставалось пустое место, но я нерешительно остановился у дверей. Усесться рядом с этим неземным видением мне казалось святотатством. Но в ту же минуту мне пришлось проклинать мою робость: из противоположных дверей показалась красивая фигура знакомого кавалериста С.С.Фоминицына, который прямо подошел к ней, вежливо взяв под козырек, просил ее разрешения занять место. Я не расслышал ответа, но Фоминицын извинился и двинулся прямо ко мне:

— Вот, батенька, пытался было устроиться, да место уже занято! Ну так я к вам, — сказал он, пожимая мне руку. — А посмотрите, какая прелестная барышня! Какая, право, досада, что кто-то уже занял место.

Мы сидели к ней спиной, но я видел, что Фоминицыну не терпится, он все время оглядывался туда, где виднелась воздушная шляпка и золотистые волосы.

— А ведь подле нее никого нет! Одна едет… — повторил он, задетый за живое. — Действительно, поезд уже давно тронулся, а подле нее не было никого.

Разговорились о постороннем, но Фоминицыну было не по себе.

— Смотрите, она вышла на площадку, — пробормотал он поспешно, — вот робость проклятая! Надо бы с ней заговорить, да не знаю, как начать.

— А вы попросите разрешения закурить.

— И рад бы, да не курю…

— Ничего. Вы сможете сейчас же прибавить, что все-таки не решаетесь воспользоваться разрешением своей опрометчивой просьбы, что слишком боитесь лишиться ее общества, чтоб рискнуть задымить противную папиросу и т. д.

— Ах, верно! Вот мысль, — и он исчез за дверями.

Прошло несколько минут. Мы подходили к Лигову[63]. С.С. вернулся на место недовольный. Ему удалось заговорить, но барышня замолчала после первой же фразы и взялась за дверь. Видимо, выходит в Лигове.

Вот и Лигово… Газовая шляпка прошла на платформу.

На душе было уныло и пустынно. Я вышел на площадку, но не на ту, где стояли, а на противоположную, и невольно с грустью глядел на знакомые крыши дач. Раздался звонок, поезд тронулся и прошел несколько сажен… Вдруг позади меня хлопнула дверь… О, радость! На пороге, держась обеими руками за поручни, покачивалась моя прелестная незнакомка, выглядывая на мелькавшие деревья и ограды станции… Ветер развевал нежные кольца ее волос, и, когда она поворачивала головку, мне удавалось поймать взгляд ее синих глаз, в которых светилось что-то детское, несмотря на напускную серьезность.