Записки простодушного. Жизнь в Москве - [24]

».

После ввода крупных советских войск в Чехословакию в 1968-м году, когда, по выражению П. А. Вяземского, «льву удалось наложить лапу на мышь», наш сотрудник Константин Бабицкий и ещё шестеро, спасли честь России, устроили на Красной площади 25 августа демонстрацию протеста против этой акции. У Лобного места развернули плакаты: «За вашу и нашу свободу!».

Какие-то люди, видимо гэбисты, сорвали плакаты, били Костю и его товарищей ногами, увезли. Потом их судили («за нарушение правил поведения в общественных местах»). По тем временам приговор был не очень даже суровый — ссылка на 3 года. Книгу Кости Бабицкого, уже готовую, сняли с печати, а его сослали, кажется, в Коми АССР.

После ссылки — мучительная жизнь, поиски работы если не в Москве, то в провинции, если не по специальности (лингвист), то хоть какой-то работы. Даже зольщиком (уборщиком золы после топки печек) работал. Там и заболел, надышавшись всякой дряни, и в 1993 г. умер. На прощание с ним в церковь Ильи Обыденного в Москве собралось множество народу — и верующие, и неверующие. Приехали даже сотрудники посольства Чехословакии в Москве. Не забыть его умный внимательный взгляд, добрые глаза, запали в душу его слова «Счастье — это спуск со взятой высоты», «Мне с собой не скучно».

Друг Кости Бабицкого Юрий Апресян поместил в журнале «Русский язык в научном освещении» (М., 2001. № 2) тёплые воспоминания о Косте — филологе, о Косте — мудром человеке, о Косте — подвижнике. Отсылаю к этим воспоминаниям.

Помню, как в 1973-м в Институте русского языка проходила переаттестация «неугодных» сотрудников Пожарицкой, Булатовой и Еськовой. Их забаллотировали — благодаря, в основном, усилиям секретаря партбюро Льва Ивановича Скворцова (когда-то он был нашим другом). После оглашения решения Учёного совета в зале стояла мёртвая тишина. И тут Лида Иорданская, сотрудница другого института (языкознания), присутствовавшая на этом заседании, крикнула: «Позор!». А потом подошла к Скворцову и сказала ему пару ласковых слов («Какая же ты сволочь!»). За «грубое вмешательство в дела чужого института» её уволили, и она поступила на работу в Информэлектро (о нём речь впереди).

Еще до того, в 1971-м, у мужа Лиды, Игоря Мельчука, тоже была переаттестация в Институте языкознания АН СССР. В своё время он подписал письмо в защиту гонимого сотрудника МГУ Дувакина и наше «письмо 13-ти» (о нём тоже речь впереди). И что бы вы думали? — прошёл переаттестацию! Помню, мы встретились с ним у Главпочтамта, и он мне сказал: «Ты смотри — не выгнали! Придётся придумать что-нибудь ещё». Не только слова́ — место точно помню — у Главпочтамта. Потом Мельчук переслал в Нью-Йорк Таймс резкое письмо в защиту Сахарова и Ковалёва и на следующей переаттестации (в 1976-м) его провалили. Я не сомневаюсь, что письмо Мельчука было продиктовано сочувствием к гонимым и возмущением советской системой. Но, собственно, он ничем особенно не рисковал — он всё равно ведь уже решил уехать из страны. Мельчук мог и после изгнания из Института языкознания устроиться на работу в Информэлектро (как сделала раньше его жена Лида Иорданская и три других «изгнанника» — Юра Апресян, Лёня Крысин и я), но он уехал. Быстро освоился в Канаде, помню, кричал: «Да нет у меня никакой ностальгии!» А вот другие изгнанники, наши Энн-Арборские друзья — Виталий Шеворошкин и Галя Баринова, испытывали тоску по России. Даже в речи дистанцировались от Америки, говорили об Америке и американцах: они, у них.

Больше всего в Институте наделало шуму наше «письмо 13-ти», направленное в 1968 г. по трём адресам — Генсеку КПСС Л. И. Брежневу, Председателю КГБ и Председателю Верховного Совета. Мы брали в нём под защиту писателей-«антисоветчиков» Галанскова, Гинзбурга и др., осуждённых советским судом, и просили пересмотреть их дело. Подписи собирал мужественный Ю. Д. Апресян в самом «людном» месте — между конференц-залом и библиотекой Института. В своё время отец Апресяна был видным чекистом, работал в Средней Азии, был репрессирован, расстрелян, а его семья — вышвырнута на улицу из роскошной государственной квартиры.

Помню, многие сотрудники, ознакомившись с письмом, откладывали его и уходили, а 13 человек подписали. Об этом чуть ли не на следующий день стало известно властям от одного из подписавших — Ефима Гинзбурга. Он рассказал в партбюро о письме и выразил сожаление, что подписал его. Скоро письмо стало известно и на Западе, о нём говорили «враждебные западные голоса». Расскажу об этом письме и реакции властей довольно подробно, поскольку сам был участником событий, а главное, потому, что располагаю сборником документов из архива парторганизации Института русского языка АН СССР. (Публикация Д. И. Зубарева, примечания Д. И. Зубарева и Г. В. Кузовкина). Приведу извлечения из этого сборника, а также и мои личные воспоминания.

Реакция властей на наше письмо не заставила себя ждать.

Делегаты XIX Московской городской партийной конференции клеймили защитников осуждённых писателей, отмечали, что поступки этих людей встретили отпор со стороны советской общественности (многочисленные письма и резолюции собраний рабочих и служащих предприятий Москвы). На конференции выступал и президент АН СССР М. В. Келдыш, который заверил, что «вся наша интеллигенция всегда была, есть и будет со своим народом, с партией Ленина», что «Президиум Академии наук очень обеспокоен тем, что среди научных работников Академии имеются люди, давшие свои подписи под заранее сфабрикованными и использованными затем вражеской пропагандой письмами».