Записки простодушного. Жизнь в Москве - [23]

Побывали в нашем Институте Александр Солженицын и Корней Чуковский, оставили записи устной речи в фонотеке Сектора современного русского языка. На всё это косо смотрели партийные власти.

Во второй половине 60-х на смену «хрущёвской оттепели» пришли «брежневские холода». Не все сотрудники Института русского языка смирились с «закручиванием гаек», с преследованием инакомыслящих, писали Генеральному секретарю КПСС, в Верховный Совет СССР, в КГБ письма протеста. Институт раскололся на две части — «подписанты» (и им сочувствующие) и люди, досадующие на нарушение ритма научной жизни.

В 1971-м за письма протеста, направленные в партийные и государственные органы, был уволен Михаил Викторович Панов. Призванный в армию в са́мом начале войны, сразу после окончания Московского пединститута, вступивший на фронте в партию, он всю войну командовал противотанковой батареей. Это были смертники, против них немцы, оберегая свои танки, бросали все силы. В одном из своих стихотворений, изданных после войны, Михаил Викторович описывает, как взбешённые немцы, взяв в плен артиллеристов, повесили их на дуле их же орудия, сжёгшего в том бою два немецких танка. У Панова была перебита кисть руки (писал левой), от грохота орудий было плохо со слухом, но какой был живой, деятельный, добрый, весёлый человек! Его хобби было искусство, сам писал стихи, а дело жизни — наука, филология. Замечательный учёный, автор многих книг и сотен статей по русскому языку и литературе, он был ещё и замечательный преподаватель. Как его любили студенты и аспиранты! На его яркие, вдохновенные лекции по русской литературе начала ХХ в. на филфаке МГУ сбега́лись студенты с других факультетов, приезжали москвичи, интересующиеся литературой. Панов был великолепным организатором науки. Заведующий Сектором современного русского языка, он был вдохновителем и руководителем фундаментального труда «Русский язык и советское общество» в 4 томах (М., 1968) и других исследований.

Панов был бессменным редактором институтской стенгазеты «Русист», где живо, с юмором освещалась жизнь Института. Запомнилась шутливая сценка, обыгрывающая фамилии сотрудников Института (автор, кажется, Алексей Леонтьев):

— Что это ты сегодня такой не-Веселитский? Или Кручинина заела?

— Да вот, совсем я стал Голышенко. Беден, как монастырский Крысин. А ведь такой был Добродомов! Панов Пановым, Баринов Бариновым!

— Эх, Касаткин! Плюнь ты на Морозову и, как Филин прокричит, надень Белошапкову на Шварцкопфа, запряги Коннову в Санникова, заткни за пояс Топорова, протруби в Трубачёва и — Ходыкину, Ходакову, Ходорович!.. До самой Китайгородской! Там, говорят, все Багатовы: Соболевых — тьма-тьмущая, а Серебрянникова и Золотову Лопатиным гребут!

— Да, неплохо бы… Только вот не снесли бы Гловинскую Булатовой!..

И вот такой яркий человек, талантливый учёный оказался ненужным Академии наук, его уволили. Приютил его НИИ национальных школ РСФСР.

Бушевавшие в Институте бури, конечно, терзали и его директора Виктора Владимировича Виноградова. Хотя он был беспартийный, его не раз вызывали в райком, и там ему, учёному с мировым именем, как провинившемуся школьнику, делали выговор труженики райкома. Требовали принять срочные меры. Виктор Владимирович от этого всячески уклонялся. Меры, и крутые, принял Федот Петрович Филин, ставший с 1968 г. директором Института русского языка. Личность по сво́ему замечательная. Сто́ит сказать о нём несколько слов.

Ф. П. Филин был не лишен способностей, написал неплохую книгу «Происхождение русского, украинского и белорусского языков», но человек совершенно беспринципный. В годы марризма он был ярым марристом, борцом с представителями традиционного сравнительно-исторического языкознания. После выхода работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (написанной «с помощью» грузинского академика Арнольда Чикобавы), где марризм подвергся резкой критике, Филин признал свои ошибки, признался даже, что иногда искажал языковые факты в угоду теории. Он поддержал даже сталинский тезис о том, что в основу русского литературного языка легла курско-орловская речь. Это положение казалось всем лингвистам более чем странным. Ведь было азбучной истиной, что основа русского литературного языка — говор Москвы, собирательницы русских земель, но уж никак не южная Русь, которая постоянно подвергалась набегам татар и долгое время была «пустой землёй». Это сталинское положение предпочитали стыдливо замалчивать. А Филин тут как тут. Я своими ушами слышал в конференц-зале Института его доклад на эту тему. Вопреки фактам он пытался обосновать нелепую сталинскую мысль. А что было дальше? Культ-то личности Сталина разоблачён! Филин не растерялся и тут: в том же конференц-зале он делает другой доклад (я тоже его слышал). Теперь он поддерживает традиционную точку зрения (хотя она, собственно, и не нуждалась в филинской поддержке).

Как же мы отравляли сладкую жизнь тружеников райкома! — «То они, понимаешь, Солженицына к себе в Институт приглашают, то письма какие-то дурацкие пишут, да всё стараются до Запада достучаться! Сталина на них не хватает!