Записки простодушного. Жизнь в Москве - [26]

Председатель собрания В. И. Борковский: «Мы должны подумать, что сделать для идеологической закалки коллектива и что делать с лицами, которые ведут себя неподобающим образом и вызывающе. Может быть, некоторым среди нас не место. Если человек определённо враждебен нам, ему не место в наших рядах».

Сулимов И. В. (зам. директора по хозяйственной части ИРЯ АН СССР): Надо некоторых писак исключить из коллектива Института.

Клещёва В. С. (зав. отделом кадров): Я считаю, что должны быть приняты конкретные меры к лицам, подписавшим письма. В других академических институтах применялись следующие меры: отстранение от работы, исключение из профсоюза, лишение учёной степени, понижение в должности… (Клещёва говорила неправду).

Р е ш е н и е закрытого партийного собрания Института русского языка АН СССР от 19.04.1968:

Партийное собрание осуждает поступок сотрудников Института, проявивших политическую незрелость и безответственность и подписавших политически вредные письма, которые были использованы в антисоветских целях враждебной пропагандой за рубежом.

Собрание поручает партийному бюро довести до сведения этих сотрудников, что коммунисты Института и общественность не будут мириться с такими поступками, позорящими честь советского гражданина, советского учёного. Собрание просит партийное бюро совместно с дирекцией принять по отношению к этим сотрудникам необходимые меры…

После нашего отказа выразить «чистосердечное раскаяние» состоялось 7 мая 1968 г. заседание партийного бюро ИРЯ АН СССР совместно с дирекцией. Присутствовали также председатель месткома В. Б. Силина, парторги секторов и групп. От райкома КПСС — тт. Юшин и Русанов Б. Ф.

П о в е с т к а д н я: Беседа с сотрудниками Института, подписавшими письма в защиту Гинзбурга и др.

«Блудные дети» — подписанты толпятся в коридоре. Время от времени в коридор выходит коммунист В. К. Гусев (милейший человек, хозяйственник, мастер золотые руки) и приглашает на расправу очередного подписанта. Коллеги болели за нас, подбадривали. Помню, диалектолог Татьяна Юрьевна Строганова дала мне успокоительную таблетку (видимо, я довольно бледно выглядел). Не поэтому ли я, когда пришла пора предстать перед судилищем, держался довольно спокойно?

Вызываются «подписанты» — 12 человек. 13-го, раскаявшегося Е. Л. Гинзбурга, простили. Вызывали нас поодиночке, по алфавиту — от А до Ч (Чурганова). Поэтому первый удар собравшихся, жаждущих крови, пришёлся на Ю. Д. Апресяна. К тому же подозревали, что он причастен к организации этой акции (кстати, ни один из тех, кого допрашивали после Апресяна, не сказал, что подписи собирал именно он). Апресян держался твёрдо, своими ответами ставя в тупик допрашивающих, так что после его ухода В. П. Григорьев, явно дистанцировавшийся от события, сказал секретарю РК КПСС т. Юшину, открывшему собрание: «Первый раунд закончился 1:0 не в вашу (подчёркнуто мною. — В. С.) пользу». На это Юшин буркнул: «Здесь не спортивное соревнование считать раунды. Нужно людям сказать, что это их политическая ошибка».

Когда очередь дошла до меня и других «подписантов», приютившихся в конце алфавита, собравшиеся уже подустали.

Впрочем, все 12 допросов были однотипны. О б в и н и т е л и говорили, что «подписанты» вместо занятий наукой (за что они получают деньги!) занялись не своим делом, делом юристов, и по незнанию усомнились в справедливости приговора, подписали письмо, видимо, кем-то заранее подготовленное и тотчас переданное на Запад, что нанесло вред нашей стране. Упрекали за то, что мы сразу обратились с письмом к Брежневу, тогда как могли обратиться за разъяснениями в родное партбюро. О б в и н я е м ы е, «подписанты», говорили, что подписать письмо заставили закрытость процесса, недостаточное освещение его в печати, сомнение в справедливости приговора. Объясняли, почему не обратились за разъяснениями в Партбюро: «там ведь тоже не юристы, а лингвисты, как и мы сами». Сожалели о том, что письмо попало на Запад, но это уж вина соответствующих органов.

Беседу со мной публикатор Зубарев, не меняя основного настроя, сильно сократил. Помню, как замечательный учёный-этимолог О. Н. Трубачёв кричал мне: «Вы мешаете нам работать. Вы мне мешаете работать!» Я в ответ встал в позу (во́дится за мной такой грех) и перефразировал некрасовские строки: «Учёным можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Произнёс и ещё одну, довольно неловкую фразу: «Если есть малейшая опасность возвращения 37–38-х годов, лучше перебдеть, чем недобдеть».

Несмотря на все увещевания, сожаление по поводу подписания письма выразил только один из нас — Б. В. Сухотин, да и то в довольно невнятной форме: «После городской партийной конференции мне стало ясно, что такого рода письма писать не следует».

В. Г. Барановская под занавес «обрадовала» собравшихся: «Издательства сообщили, что их (подписантов) работы не будут публиковаться».

В принятом решении подписание письма решительно осуждалось. При этом отмечалось, что «выступавшие в большинстве своём проявили упорство, и что без последствий это оставлено быть не может».

Это абстрактное осуждение было затем конкретизировано Ф. П. Филиным (ставшим в 1968-м директором Института) — в виде четырёх пунктов. С трибуны конференц-зала Института он объявил, что провинившиеся: 1) не будут повышаться в должности, 2) не смогут защищать диссертации, 3) будут лишены зарубежных командировок, 4) не получат индивидуальных тем (т. е. будут участвовать только в коллективных исследованиях). Об увольнениях речь не шла, но они скоро последовали. Мощное орудие давления — переаттестации. Каждый младший научный сотрудник академического института (а все мы были младшими) должен был раз в 3 года проходить переаттестацию. Накануне переаттестации партбюро обязывало членов партии голосовать против очередного «подписанта».