Записки простодушного. Жизнь в Москве - [13]

— а потом мы пели эту песню и в Перми, и в Москве — но без сокращений, и соблазнён студентами был не горьковский Варламий святой, а святой Николай:

Сам Никола святой

С золотой головой

Сверху глядя на них

        Улыбается.

Он и сам бы не прочь

Провести с ними ночь,

Но на старости лет

        Не решается.

Но соблазн был велик

И решился старик,

С колокольни своей

        Он спускается.

И всю ночь напролёт

Он и пьёт, и поёт

И ещё-о!.. кое-чем

        Занимается…

Вот ребята уныло затягивают на мелодию похоронного марша Мендельсона:

Умер наш дядя, как жалко нам его.

Он нам из наследства не оставил ничего.

Тонкими голосами вступают девчонки:

А тётя хохотала, когда она узнала,

Что умер наш дядя, не оставил ничего…

Пели и замечательную «Песню о Сталине» Юза Алешковского. Привожу её по памяти, хотя сын Андрей говорил, что у меня много отступлений от оригинала, и предлагал полный текст. Мне приятнее вспомнить песню в том виде, как мы пели её тогда у костра:

Товарищ Сталин, Вы большой учёный,

в языкознании Вы тоже знали толк,

А я простой советский заключённый,

И мой товарищ серый брянский волк.

        То дождь, то снег, то мошкара над нами,

        а мы в тайге с утра и до утра.

        Вы здесь из искры раздували пламя —

        спасибо Вам, я греюсь у костра.

Вам тяжелей, вы обо всех на свете

заботитесь в ночной тоскливый час,

шагаете в кремлёвском кабинете,

дымите трубкой, не смыкая глаз.

        Дымите тыщу лет, товарищ Сталин.

        И пусть в тайге придётся сдохнуть мне,

        я верю: будет чугуна и стали

        на душу населения вдвойне.

За что сижу — по совести, не знаю,

но прокуроры, видимо, правы.

Я это всё, конечно, понимаю

как обострение классовой борьбы.

Об «обострении классовой борьбы» «великий Сталин» говорил в докладе на съезде ВКП(б). (И это сказано, когда он подмял под себя всю страну и свою родную коммунистическую партию!)

Лида Иорданская и Игорь Мельчук пели народные испанские песни, а Сима Никитина — русские народные песни. Она их собирала, знала множество и очень хорошо, «с душой» пела. Когда она слишком увлекалась, хулиган Игорь Мельчук довольно бесцеремонно обрывал её. Помню, Сима поёт: «Соловей кукушку уговарива-а-ал…», и Игорь дурашливо подхватывает:

Соловей кукушку

Долбанул в макушку.

Запомнился один забавный случай. Сидим у костра, и вдруг в полумраке возникает старушка «в старомодном ветхом шушуне», с палкой, с тряпицей на лице. Сердито шепелявит: «Вы чо это, охальники, костёр жгёте? Лес спалить хочите?» Мы её успокаиваем: «Что Вы, бабушка! Мы очень осторожно, сами понимаем». — «Понимают оне! А леса́-те, чо, сами собой горят? Вы их и жгёте, охальники. Вот позову мужиков, они вам покажут, как фулюганить!». И только тут мы понимаем, что это Сима Никитина нас разыгрывает!

И до поздней ночи разговоры, смех — уже в палатках.

Но вот уже приходит (пожалуй, рановато — не выспались мы!) гомеровская утренняя богиня зари Эос:

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.

Пора и нам вставать. У ожившего костра поздний завтрак (он же обед), прогулки по лесу, игра в волейбол, розыгрыши, немудрящие шутки.

Вот девушка напевает песню весеннего ручья:

Я бегу, я смеюсь,

Я сейчас с другим сольюсь.

Её муж с неподдельным интересом спрашивает:

С другим? С кем же это, если не секрет?

А вот Галя Романова и Светлана Кузьмина собирают под дубом жёлуди. Игорь Добродомов поясняет нам словами Крылова: «Они от них жиреют» («Свинья под дубом»).

Все мы — лингвисты, всем уже далеко за двадцать, а игры с языком — полудетские.

Кто-то спрашивает: «Может ли быть такое — десять согласных подряд? Нет? Пожалуйста — Эрнст взбзднул». А давайте сочиним рассказ, чтобы все слова начинались с одной буквы! Сочиняем: Седые сосны сухо скрипели: «Сукин сын, сукин сын…». Смотрим: селезень сидит! Саша скинул стостволку со спины. «Сволочь!» — сказал старый сыч. «Стрелять старого сыча!» — сообразил Саша. И т. д. до конца: Сладок сочный селезень! Спасибо, Саша!

Но — пора на станцию. Если очень уж не хотелось уходить, оставались на вторую ночь. Помню, какая-то уходящая группа отдала нам оставшуюся у них еду и записала наши телефоны, чтобы позвонить нашим родным, и они бы не беспокоились за нас. Туристское братство.

Иногда возвращались утром в понедельник с рюкзаками прямо на работу.

Ну, а в праздники со временем свободнее, и почти каждый праздник мы отправлялись загород. Помню, в первомайские праздники идём с громадными рюкзаками через деревню. Ветер, мокрый снег с дождём. На улице ни души, все сидят дома, пьют, поют, гармошка играет. Какая-то старушка выбежала на улицу, платком от снега прикрывается, глядит на нас, головой качает: «Бедные, кто же вас гонит?».

Летом все разъезжались, и из летних подмосковных походов помню только один, но какой! По Москве-реке на нескольких плотах! Каждый плот имел имя, обычно торжественное: «Парижская коммуна», «Стремительный». А экипаж одного плота колебался в выборе имени, и тогда кто-то (кажется, Мельчук) предложил: «Может, Свиноферма?». Командир безымянного плота, подумав, согласился: «Пожалуй, это подойдёт». И потом им кричали: «Эй, на Свиноферме! Держи правее, на мель сядете!».