Записки причетника - [108]

Ульяна Степановна тщетно пытается заглушить обуревающую ее неумолимую икоту, крепко прижимая к устам свернутый в комочек платок.

— Говорят тебе, испей! — повторяет с сугубою внушительностию глава.

Ульяна Степановна шарит одной рукой вокруг себя в траве, другою не переставая удушать себя платком.

Обретши бутылку с «малиновым», она подносит ее к устам.

"Малиновый" успокоивает икоту; Ульяна Степановна вздыхает и отирает лицо.

— Нет, такие только по обителям бывают! — начинает снова глава. — Только по обителям, это верно. Дома хошь ты сто рублев в нее всади… Нет, только по обителям, это верно! Вернее смерти!

Ульяна Степановна, наконец, находит силы протестовать.

— Ну, уж вы очень к ней страстны, Иван Севастьяныч! — протестует она звонко и нараспев. — А как вы страстны, так вам уж и представляется, что такой подобной нигде больше не сыскать. А я вам скажу, что как постараться…

— Не говори! Не приказываю глупостей говорить! Никогда не приказываю! Ну, что ты тут скажешь такое? Только дурой себя объявишь, больше ничего. А это мы давно знаем.

— Что ж, Иван Севастьяныч, не позволяете спорить, так я и не могу…

— Ну, позволяю! Ну, спорь со мной! Спорь!.. Что ж стала?

— Я говорю, как дома постараться…

— Ах ты, старательница!

— Рыбы купить лучшей, что ни на есть крупной да свежей…

— Ну, купи-ка рыбы, — хорошо!

— И приправ всяческих, тоже первого сорта…

— Ну и приправ первого сорта, — хорошо!

— И уж наблюдать…

— Ну и наблюдать — хорошо!

— Да так ведь не сговоришь с вами, Иван Севастьяныч! Точно с дурой с какой…

— С самой как есть не соленой, Ульяна Степановна!

Ульяна Степановна вздыхает, но более возражать не тщится.

Наступает несколько минут безмолвия.

— А меня так вот от нее тошнит маленечко, — заявляет Ульяна Степановна.

— Что ж такое, что тошнит?

— Переела, надо быть…

— Что ж такое, что переела?

— Да ничего…

— То-то ничего! И видно из всякого слова, что не соленая!

Снова Ульяна Степановна испускает протяжный вздох, и снова водворяется на несколько минут безмолвие.

— Ты знаешь ли, что летось сюда приезжал на богомолье Никандрий Капитоныч, так что он говорил про нее? "Это, говорит, не уха, а жизнь, — не расстался бы!" Понимаешь? Так что ж ты толкуешь: тошнит! И жизнь не всегда сладка бывает, а все-таки она жизнь! Понимаешь?

Ульяна Степановна вздыхает и, задумчиво устремив кроткие взоры на главу своего и властелина, тихо начинает икать.

. . . . .

Я вижу третью группу.

У безымянной могилы, заметной только по большой земляной насыпи, зеленеющей густой травой, в коей блестят два-ри яркорозовых цветка кашки, отдыхает мужичка-старуха с другой, юной еще, женой из того же низкого сословия.

Лицо старухи изборождено глубокими морщинами; кожа почернела, имеет как бы землистый оттенок; глаза потухли; полосы убелила седина. Грубая ветхая рубаха покрывает ее широкие плечи; из-под синей понявы протягиваются утратившие всякую форму потрескавшиеся ноги.

Юная ее собеседница одета щеголеватее; на ланитах ее играет еще румянец здоровья; хотя она озабочена и невесела, но глаза ее еще светятся, еще обращаются вокруг пытливо и не безнадежно.

— Полно вам, бабушка! — говорит она: — полно вам горевать! Теперь, слава богу, получше… Можно порадоваться — порадуйтесь!

— Нет, дитятко! — отвечает старуха: — где уж мне радоваться! С позябла сердца кручинушки не смоешь!

— Да ведь все-таки теперь полегче стало…

— Полегше, дитятко.

— Дохнем повольней…

— Повольней, дитятко… Только уж ты не замирайся так, чтобы уж и полной грудью…

— Уж мы теперь не господские!

— Не господские? Эх, дитятко!

— Мы вольные!

— Вольные? А где пути-дороги этим вольным-то? Вот тебе все четыре стороны — поди-ка, на которой лоб-то уцелеет! Мы век прожили крепостными, и толкли нас весь наш век: вы свой проживете вольными, только и вас толочь будут. Ступа только другая, а толченье то самое!

— Ну нет, бабушка! Теперь все не то… Теперь я пойду пожалуюсь… все легче…

— Когда легче, дитятко, а когда и нет. Теперешним господам-то нешто мы в ножки не кланяемся? Правду-то нам как подачку какую дают. Дадут, да и похваляются: вот я мужичкам как порадел! И люби их мужички за это! Покажи-ка, что, мол, я тебя любить не хочу, так бед-то оберешься!

— А все теперь лучше, легче…

— Да пусть лучше, дитятко, пусть…, я ведь старуха мученая-перемученная: с позябла-то сердца ничем уж кручинушки не смоешь!

. . . . .

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Дальнейшее пребывание в обители

В один прекраснейший осенний вечер я, побродив довольно между могилами монастырского кладбища, расположился на отдых и, по своему обыкновению, предался различным головоломным размышлениям.

Размышления в последнее время начали действовать на меня крайне болезненно.

Чем далее, тем мои мыслительные способности все более и более притуплялись. Если я начинал о чем-либо раздумывать, в голове моей, вместо последовательных мыслей, тотчас же образовывался некий, если смею так выразиться, моток запутаннейших нитей, и нити эти, при первом к ним прикосновении, обрывались так, что я не возмогал их связывать никакими узелками.

Если же я, невзирая на такие бесплодные результаты, продолжал упрямствовать, голова моя начинала вся ныть, болеть и кружиться, тяжелое уныние овладевало моею душою, а мучительная истома — плотию.