Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - [87]

В заключение моих воспоминаний о покойном Александре Михайловиче, расскажу об одном обеде, данном в честь его управляющим театральною конторой Александром Дмитриевичем Киреевым. Этот обед был устроен в доме, принадлежащем к театру, на Каменном острове, где, во время летних вакаций, помещаются теперь воспитанницы театрального училища. К обеду были приглашены близкие знакомые директора и немногие из артистов, в числе которых и я находился.

Разумеется, на этом чиновничьем обеде было все чинно и прилично; говорилось много спичей и приветствий, но вообще этот обед не оставил в моей памяти ничего особенного, что бы могло быть интересно для моих читателей. Сохранились у меня только — и то не в голове, а где-то в моих бумагах, стихи, прочитанные в конце обеда Владимиром Ивановичем Панаевым, который в молодости писал нежные идиллии. Здесь выписываю буквально эту бюрократическую идиллию:

А. М. Гедеонову.

Экспромт[58], сказанный В. И. Панаевым на обеде 28-го мая 1851 г., данном в изъязвление благодарности за 18-ти летнее управление дирекцией с.-петербургских театров:

Ты возвысил нашу сцену,

Новый блеск театрам дал,

Талию и Мельпомену,

Терпсихору приласкал. (sic).

Привязал к себе артистов,

Им отцом, покровом был;

От Тальони до статистов

Всех к себе приворожил!

Уж не год, не пять, не десять:

Так прошли осьмнадцать лет;

Пусть поймут, рассудят, взвесят —

Шутка это или нет?

Как же нам за здравье чашу

В честь тебя не осушить?

И всех благ желанье наше

От души не повторить!?

Не припомню теперь, в котором году Александр Михайлович охладел к «обласканной» им Терпсихоре: прежде или после отъезда Елены в Париж, но знаю только, что, оставив русскую Терпсихору, он почувствовал слабость к французской Талии; тогда на Михайловском театре фигурировала одна прелестная и талантливая актриса, имя которой так и просится на каламбур: ее звали Mila (Deschamps). Хотя это новое, под старость, увлечение было, кажется, просто платоническое, но и тут, в угоду миловидной актрисы, административная его справедливость начала прихрамывать, как говорит закулисная хроника. Впрочем, это продолжалось года четыре, не более. M-lle Mila, по окончании своего ангажемента, возвратилась в Париж.

А. М. Гедеонов управлял императорскими театрами — сперва одними петербургскими, а потом и московскими — ровно 25 лет, с 1833-го по 1858-й год. Выйдя в отставку, он несколько лета проживал еще в Петербурге, но потом переселился в Париж, где платоническая его любовь к m-lle Mila обратилась в искреннюю дружбу, которую он сохранил к ней до последних дней своих. Он скончался в Париже в конце шестидесятых годов и погребен на известном кладбище, «Përe Lachaise».

Александр Михайлович Гедеонов, при всех своих недостатках и слабостях, был действительно человек доброй души; существенного зла он, конечно, никому из артистов не сделал; но мог бы сделать много доброго русскому театру, что он и доказал при начале своего директорства, если бы не увлекался своим чрезмерным самолюбием и умел укрощать свой строптивый и упрямый характер; самое его мягкосердечие было иногда не кстати и заставляло его оказывать снисхождение людям, которые этого не заслуживали. Его легко было разжалобить слезами и многие во зло употребляли доброту своего начальника. Как бы то ни было, но большая часть артистов, служивших при нем, и особенно театральных чиновников, до сих пор с благодарностью о нем вспоминают…

* * *

В исходе тридцатых годов, вследствие неприятностей с Гедеоновым, оставил службу при дирекции Рафаил Михайлович Зотов. Как литератор, он служил предметом грубых выходок большинства наших рецензентов, хотя его романы и повести, в свое время, нравились публике. Но я упомяну о нем не исключительно как о литераторе, а главным образом как о справедливом начальнике и истинно добром и обязательном человеке. Может быть иные мои товарищи имели свои причины быть им недовольны; но что касается до меня и некоторых других молодых артистов того времени, то мы находили в нем всегда доброжелателя и заступника перед высшим начальством. Когда он, от имени кн. Гагарина (как я уже прежде говорил), предложил мне занять должность режиссера, я вполне понял, что это лестное для молодого человека предложение было сделано по его выбору и указанию, потому что кн. Гагарина нисколько не занимало, что происходило в нашей драматической труппе.

Первое одолжение, оказанное мне Зотовым, было (о чем я уже говорил выше) составление первого моего бенефиса, в 1830 году: он безвозмездно перевел для этого спектакля драму: «Ленора».

В 1833 году, он, по просьбе моей, перевел с французского для моего бенефиса драму, в стихах, под названием «Пария»; в 1840 году он сам предложил мне переведенную им с немецкого драму «Шекспир на родине» соч. Гольтея. Эти две последние пьесы были мне отданы им также безвозмездно.

В нынешнее время для сочинителей и переводчиков не только безразлично: пойдут ли их пьесы в пользу дирекции, или в бенефис — потому что они, во всяком случае, получают свой гонорар, — даже им выгоднее, когда их пьесы ставят в пользу артистов, по той причине, что, при еженедельных бенефисах, дирекция не имеет времени ставить пьесы в казну; а в ту пору авторы, отдававшие свои произведения в бенефисы, не получали от дирекции никакого за них вознаграждения. Нынче сочинитель, или переводчик, какой-нибудь ничтожной безделки не даст ее на сцену даром и потому, вспомнив бескорыстие авторов прошлого времени, невольно скажешь: