Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - [10]

При одном взгляде на него, у учеников и учениц душа уходила в пятки и дрожь пробегала по всему телу. Все вытянулись в струнку, поклонились ему и старший класс отправился за ним в учебную залу. Я со прахом смотрел в щелку из дверей. Вдруг раздается крик: «Новенькие! ступайте к г. Дидло!» (новенькими назывались новобранцы, поступившие в школу). Нас было человек пять, которых следовало представить ему на смотр… Мы со страхом и трепетом подошли, поклонились ему и стали в шеренгу; дошла очередь и до меня: ему назвали мою фамилию. Отец и мать мои были, конечно, ему известны и он милостиво потрепал меня по щеке, перещупал бока, коленки, осмотрел ноги, плечи и нашел, что я хорошо сложен для танцора. Грозному балетмейстеру подали его длинную палку, тяжеловесный жезл его деспотизма; мы новички, стали к сторонке и Дидло начал свой обычный класс. Тут я увидел воочию, как он был легок на ногу и как тяжел на руку. В ком больше находил он способностей, на того больше обращал и внимания и щедрее наделял колотушками. Синяки часто служили знаками отличия будущих танцоров. Малейшая неловкость или непонятливость сопровождалась тычком, пинком пли пощечиной.

В числе любимых его учеников в то время были Гольц, Строганов, Артемьев и маленький Шелехов; с ними вместе учился и единородный его сын, Карл Дидло, который готовился тогда к дебюту. Бедному Карлуше также не было ни потачки, ни снисхождения; он подвергался одинаковой участи со всеми. Неукротимый отец, как новый Брут, в минуту гнева, готов был бросить в руки ликторов свое единственное детище!.. Сына, разумеется, он любил и желал сделать из него отличного танцора, чего и достиг со временем. Карл Дидло с большим успехом дебютировал, и года три или четыре занимал первое амплуа в балете, но впоследствии слабость здоровья не позволила ему продолжать избранную им карьеру и он потом поступил куда-то переводчиком, в гражданскую службу. Первый танцевальный класс, который довелось мне видеть, нагнал на меня панический страх и открывал мне незавидную перспективу…

* * *

В ту пору, когда я поступил в школу, внутреннее ее устройство было крайне тесно и неудобно. Домашняя наша церковь во имя Св. Троицы помещалась в третьем этаже, на Офицерскую улицу, и воспитанники обыкновенно туда, отправлялись через весь третий этаж, где жили воспитанницы, проходили через их дортуары и потом надобно было пройти стеклянную, холодную галерею. Лазарету было отведено место в 4-м этаже, в низких, темных комнатах, разделенных на две половины: одну занимали воспитанницы, другую воспитанники; дверь была заперта на ключ и отпиралась только при визитации доктора. Здесь не липшим считаю заметить, что смертные случаи в нашем училище были чрезвычайно редки; их было всего три или четыре в продолжении девятилетнего моего пребывания в школе. Разумеется, этого обстоятельства нельзя отнести ни к особенной заботливости начальства об нашем здравии, инк искусству тогдашних эскулапов: это, конечно, была счастливая случайность. Покойника обыкновенно тогда выносили в нашу церковь и тут всегда находились охотники читать псалтырь по усопшем товарище. Двое или трое, а иногда и более, поочередно читали у гроба и днем, и ночью.

Театральное начальство давно уже хлопотало о капитальной переделке школы, но, за недостатком денежных средств, исполнение этого благого намерения отлагалось на неопределенное время, наконец, в 1822 году, граф Милорадович исходатайствовал у императора Александра Павловича значительную сумму на этот предмет, и, в начале мая, мы все были перемещены в маскарадные залы Большого театра. Воспитанники заняли одну половину, воспитанницы — другую.

Месяца четыре продолжалась переделка нашей школы. Тогда я уже дебютировал и играл довольно часто. Участвующим в тогдашних спектаклях было очень удобно: бывало, принесут костюмы нам в спальню и мы, одевшись отправлялись прямо на сцену. В сентябре окончили перестройку школы и мы переселились туда. Мы не узнали прежнего своего пепелища: везде было чисто, просторно и удобно. Церковь возобновлена была даже с некоторою роскошью: потолок был устроен сводом и поднят аршина на полтора; иконостас, местные образа и вся церковная утварь — новые; лазарет перемещен и устроен приличным образом; постоянный театр, которого до того времени у нас никогда не было, помещался в особом флигеле; спальни, кухни, комнаты для прислуги — все это было переиначено к лучшему. Сообщение с церковью устроено так, что нам не нужно было ходить через женскую половину; одним словом, реставрация нашей запущенной школы была вполне удовлетворительна.

В 1816 году, я помню знаменитый (как тогда называли) карусель, который был дан в Павловске, по случаю приезда в Петербург принца Оранского, нареченного жениха великой княжны Анны Павловны.

Императрица Мария Феодоровна, августейшая хозяйка Павловска, была главною распорядительницею итого великолепного праздника. Балетмейстеры, Дидло и Огюст, сочинили разнохарактерные танцы и пляски и устраивали группы. Драматическая, оперная, балетная труппы, хористы, воспитанники и воспитанницы были отправлены в Павловск. Тогда, разумеется, железных дорог нигде еще не было и мы целым караваном отправились туда в казенных каретах, линейках и фургонах. По приезде в Павловск, школу поместили в театре: там мы обедали, ужинали и ночевали. На сцене разместились воспитанницы, а воспитанники легли вповалку в зрительной зале, кто в ложах, кто в креслах, или на скамейках. Передняя занавесь разделяла нас во время ночи. Это тоже довольно патриархально. Поутру повели нас на репетицию. Местом действия этого каруселя был известный «Розовый Павильон». Тут был представлен праздник в стане союзных войск. Военные разных наций группировались на огромном пространстве перед павильоном; вдали виднелись лагерные палатки, знамена и разноцветные флаги, а последняя декорация, рисованная знаменитым живописцем Гонзаго, представляла швейцарские дома, холмы и горы. У всех военных были перевязи на правой руке; тут наши костюмированные артисты были перемешаны с победоносной гвардией, незадолго до этого воротившейся из славного своего похода.