Записки переводчицы, или Петербургская фантазия - [36]

— Вчера убил и ограбил владельца бутика.

— Не смешно, — обиделась я.

Он развел руками:

— Так и мне не смешно, Анна Александровна! Можно сказать, обидно! Если у человека нет прописки и паспорта, это еще не означает, что он не работает, не моется, не читает. От сумы и тюрьмы, как говорится... Ну какой мужик без денег? Это уже получается не мужик, а какая-то волосатая обезьяна. Вот я и тружусь рук не покладая: сторожу, ухаживаю за кладбищем, плотничаю, подновляю росписи и еще дворником подрабатываю. На жизнь хватает, на квартиру — нет.

— Можно я спрошу, что случилось?

— Спрашивайте, конечно. У нас же был договор.

— Только не говорите, что вы пропали без вести в Чечне, а жена с любовником вас выписали.

— Я никогда не служил в армии, — пожал плечами Василий, — и женат не был. Все гораздо сложнее: я жертва эпикурейства. Потерял жилье, дабы насладиться всей полнотой жизни. И знаете, что интересно? Не жалею об этом. Золотая лихорадка, огни большого города и другие зыбкие миражи погубили парня.

— Так вы не из Питера?

— Нет конечно! Жил в маленьком городке, природой любовался, пейзажи писал, детишек учил, но однажды, на свое несчастье, увидел фильм про Питер. И это меня потрясло! Всю ночь не спал, а утром вдруг понял, что буду жить в этом городе. И уехал.

— А родители?

— Отца уже не было в живых, а мать отпустила, хотя, думаю, все обо мне знала наперед.

— Как же так? — искренне удивилась я. — Я бы знала — не пустила.

— Цыгане детей по-другому любят, они не растят их для себя. У них все просто: дети — гости нашего дома; вырастил, выучил — отпусти.

Я вспомнила о своих новогодних сессиях и покраснела.

— Приехал, — продолжал Василий, поглядывая на меня через край чашки. — Гулял по Питеру, задрав голову. Все дома рассматривал — чуть шейный хондроз не заработал! — и решил: остаюсь. А дальше черти помогли, моментально работа на верфях подвернулась. Рисовальщики не требовались, а вот стропальщики — это пожалуйста! От завода комнату на Лиговке дали, и все было хорошо, но...

— Что «но»?

— Не смог стать работягой: люблю я себя очень! Хотелось чего-то, знаете...

— Праздника, — подсказала я.

— Точно! — Он просиял. — И чтобы он никогда не кончался. Только я люблю настоящие праздники! Пусть колеса крутятся, женщины смеются, шампанское рекой. Для вас, наверное, солнечный день уже праздник, а мне надо — чтобы петь хотелось! Чтобы карманы от денег оттопыривались и машина была... О! — Он прикрыл глаза. — Как я мечтал о машине — чтобы черная, блестящая, с тонированными стеклами или красная спортивная, с откинутым верхом... Кабриолет!

При слове «кабриолет» его глаза заполыхали огнем — видно было, что это идея всей жизни. Очень такая, я бы сказала, популярная идея, идейка! Я растерянно молчала, мяла ложечкой мороженое и думала, как этот цыган (честно говоря, до ужаса примитивный) мог превращаться в Деда Мороза, который меня напугал при первой встрече, и в иконописца Золотые Кудри? У него же ничего нет в мозгах, кроме кабриолета! Было полное ощущение, что меня надули. И захотелось сказать что-нибудь ядовитое нахалу, который, не стесняясь, раскрывался, как улитка, покидающая раковину.

— Хотите правду? Вы сейчас такой скучный, прежние маски были намного интереснее.

— А ты мне, мать, наоборот, с каждым разом нравишься все больше и больше, — неожиданно ляпнул Василий. — Сначала показалась обмороженной молью снежной, а сейчас напоминаешь монаду с хрустальными крылышками. Знаешь, что это за звери такие — монады?

— Знаю...

У меня вдруг тоже зажгло в глазах. Вспомнился Крым, куда каждое лето упорно вывозили родители, ибо меня, как многих ленинградских детей, нещадно мучили зимние бронхиты и синуситы. В военном санатории было смертельно скучно, и я вечерами бесстрашно сидела в одиночестве на обрыве, свесив молодые и стройные ноги в небесную бездну. Внизу небо превращалось в море, а над ним плясали монады, предчувствуя наступление нового чудесного дня. Мои семнадцатилетние руки, ноги, ключицы, угловатые и тоненькие, придавали мне сходство с удивительными насекомыми, похожими на эльфов. И однажды мне безумно захотелось улететь к сестрам-монадам в розовое небо. Минута — и я как очарованная шагнула бы с обрыва. Но кто-то (я уже не помню кто, в памяти сохранился только голос) крепко обнял меня за плечи: «Осторожнее! У вас нет таких прекрасных прозрачных крыльев!» Может быть, это был мой ангел-хранитель?

— Только... у меня так и не выросли крылья.

— Значит, еще не время. Всему свой черед, птенцы тоже не сразу вылетают.

Василий неожиданно наклонился и взял мою руку в свою огромную ладонь. Он него пошла волна тепла, глаза странно блеснули, и я почувствовала, что мне хочется замереть, расслабиться в этом жаре, прижаться, как к теплой печке. Даже в голове зазвенело от этого желания. А мягкий баритон продолжал ласкать слух:

— Я ценю в женщинах красоту — ни бабские деньги, ни ум мне даром не нужны. Это все пустое. А вы очень красивая женщина, красота у вас неяркая, но такая изысканная! Магически притягательная...

— У меня были знатные предки, — пошутила я неохотно. — Знатные и очень решительные. — Я решительно освободила руку. — А вы, наверное, бабник?