Записки офицера армии Наполеона фон-Иелина - [12]

Таким образом среди них распространялась зараза, вымирали целые семьи, даже дома, что нас от души радовало, являясь заслуженным наказанием за их гнусные поступки с несчастными.

Попавшие в плен французские маркитантки и солдатские жены открыли в городе кофейни, трактиры и игорные дома, чем вознаграждали себя за понесенные потери. Мысль была недурна: почти у каждого уцелело хотя немного денег. В трактирах можно было хорошо поесть и разогнать мучительную скуку; азартные игры развились до ужасающих размеров, и серебро и золото переходило из рук в руки, как на большом курорте. Конечно, благодаря этому, многие попадали в безвыходное положение, зато некоторые поправляли свои плохие дела. Тот, кто довольствовался тем, что имел, и не поддавался соблазну испытать счастье, проявлял наиболее благоразумия, запасаясь бельем и одеждой; таким образом поступали почти все немцы за немногими исключениями.

Смерть с каждым днем уменьшала количество пленных, в чем легче всего было убедиться в ресторанах. В нашем госпитале смертность тоже была так велика, что офицеры, занимавшие сначала три палаты, наконец, все поместились в одной; тем более, что несколько человек получило разрешение жить в городе. Из пятидесяти офицеров умерло тридцать, т. е. больше половины, а из 500 солдат едва ли уцелело 2/5, и это количество быстро уменьшалось с приближением весны. Общий подсчет умерших за четыре месяца моего пребывания в Вильне достигал приблизительно 2000 офицеров и 20 000 солдат. И в русских военных госпиталях процент смертности был большой, потому что здесь также развилась госпитальная горячка.

Когда прошли январь и февраль 1813 г., смягчились ужасные морозы, наступил март месяц с тающим снегом и ясными днями, дороги просохли и нечего было больше опасаться грабежей, мы начали осматривать окрестности города, имея право свободно, без надзора, гулять везде. Я обыкновенно совершал прогулку к старым развалинам на горе, откуда с вершины одинокой башни виден был не только весь город, но и его далекие окрестности к югу и к западу, по направлению любимой родины. Часто мы заходили также в кофейню в четверти часа ходьбы от города (Баланка) по дороге в Ковно, главным образом, чтобы подышать свежим воздухом и отдохнуть от трупного запаха в городе, распространяемого при наступившей теплой погоде многочисленными трупами, за уборку которых полиция принялась только теперь.

Вывозка трупов из города представляла ужасное зрелище. Обыкновенно для этого употреблялись большие телеги, куда сваливались грудами еще не совсем оттаявшие мертвецы, в тех позах, как застыли в мучительной или легкой смерти, и ничем не прикрытых, среди белого дня, их везли по улицам города. Для сожжения стольких трупов требовалось слишком много дров, поэтому от такой мысли скоро отказались. Трупы из верхнего города свозили просто, в одно место, размытое водой, и слегка забрасывали землей. В нижней части города их просто сбрасывали в Вилию, уносившую их на льдинах и, вероятно, выбрасывавшую на берег в каком-нибудь другом месте.

Однажды, когда мы уже все пообчистились, запаслись новым бельём и платьем и ожидали скорой отправки в глубь России, мы, — несколько человек офицеров, — вернувшись как-то с прогулки, к своему великому ужасу нашли одну из наших комнат разграбленной. Сейчас же мы осмотрели свои пожитки и увидали с глубоким прискорбием, что у нас снова украли то немногое, что имели. У меня из ранца, где было сложено белье, пропал воротник на пальто, сделанный мной для путешествия, и многие другие вещи. Вероятно, вором был кто-либо из наших солдат, но доказательств у нас не было.

Наконец приступили к перевозке выздоравливающих пленных в глубь страны, и вскоре черед должен был дойти также до нас; тут один шорник-немец предложил мне воспользоваться услугами знакомого ему еврея, бравшегося переправить меня через Неман и доставить в Кенигсберг, в чём я с ним окончательно договорился. Случайно, или потому что мой план был открыт, полковник фон Зегер обратился к нам с не особенно связной речью указывая, что исчезновение одного из нас сильно повредит всем остальным и т. д., и взял с нас честное слово, что никто не сделает попыток к бегству. Таким образом и мне пришлось отказаться от своего намерения.

Благодаря любезности баденского офицера, фон Брёма, сестра которого находилась при русском дворе, — что доставило ему разрешение императора Александра вернуться на родину, — я мог написать несколько строк матери (фон Брём аккуратно передал ей письмо). Наконец наступило 7 апреля 1813 г., и очередь перевозки дошла до нас.

Наиболее поправившиеся из больных, находившихся в госпитале, были доставлены полицейским офицером в Дебречин, где находилось главное управление по делам военнопленных. Мы простились с друзьями и отправились туда, где уже собралось много народа, предназначенного для отправки. Наконец мы были все переписаны; после четырехчасового ожидания появился русский полковник фон Горн, комендант Вильны, и передал нас другому русскому офицеру, поручику Вейгелю, говорившему по-немецки и по-французски.

Многие из нашего транспорта, преимущественно штаб-офицеры, пожелали совершить путешествие быстрее и с большими удобствами. Полковник фои Горн, очень сострадательный человек, разрешил им отправиться только на следующий день в путь, совершенный ими благополучно до Минска; но здесь их соединили с французским транспортом, от чего их положение, конечно, значительно ухудшилось.