Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - [49]

"Августа 23 (1834, из С.-Петербурга.) Приятель наш Семен Данилов. Шаржинский хочет или в Каменец-Подольскую, или в Винницкую гимназию, и потому я тебе еще раз пишу об этом. Если эти места не вакантны теперь, то, может быть тебе известно, когда они будут вакантны, и в таком случае пожалуста не прозевай. - Пронюхай, что есть путного в вашей библиотеке, относящегося до нашего края; весьма бы было хорошо, если бы ты поручил кому-нибудь составить им маленькой реестрец, дабы я мог все это принять к надлежащему сведению. Я получаю много подвозу из наших краев. Между ними есть довол(ьно) замечательных вещей. История моя терпит страшную перестройку: в первой части целая половина совершенно новая. Есть ли что-нибудь на руках у Берлинского? ведь он старый корпила... Я тружусь как лошадь, чувствуя, что это последний год, но только не над------лекциями, которые у нас до сих пор еще не начинались, но над собственно своими вещами. На днях С<енковский> и Г<реч> перегрызлись, как собаки; но, впрочем, есть надежда, что сии достойные люди скоро помирятся. Наши все почти разъехались: Пушкин в деревне, Вяземский уехал за границу, для поправления здоровья своей дочери. Город весь застроен подмостками для лучшего усмотрения Александровской колонны, имеющей открыться 30 августа.------

Прощай. Пиши, что и как в Киеве".

"СПб. Января 22-го, 1835.

Ну, брат, я уже не знаю, что и думать о тебе. Как, ни слуху, ни духу! Да не сочиняешь ли ты какой-нибудь календарь или конский лечебник? Посылаю тебе сумбур, смесь всего, кашу, в которой есть ли масло - суди сам [116]. За то ты должен непременно описать все, что и как, начиная с университета и до последней киевской букашки. - Я думаю, что ты пропасть услышал новых песен. Ты должен непременно поделиться со мною и прислать. Да нет ли каких-нибудь эдаких старинных преданий? Эй, не зевай! Время бежит, и с каждым годом все стирается. А! послушай, хоть некстати, но чтоб не позабыть. Есть некто мой соученик, чрезвычайно добрый малый и очень преданный науке. Он, имея довольно хорошее состояние, решился на странное дело: захотел быть учителем в Житомирской гимназии из одной только страсти к истории. Фамилия его Тарновский. Нельзя ли его как-нибудь перетащить в университет? Право, мне жаль, если он закиснет в Житомире. Он был после и в Московском университете и там получил канди(да)та. Узнай его покороче. Ты им будешь доволен. - Ну, весною увидимся; нарочно еду на Киев для одного тебя.

Что тебе сказать о здешних происшествиях? У нас хорошего, ей-Богу, ничего нет. Вышла Пушкина "История пугачевского бунта", а больше ни-ни-ни. Печатаются Жуковского полные сочинения и выйдут все 7 томов к маю месяцу. - Я пишу историю средних веков, которая, думаю, будет состоять томов из 8, если не из 9. Авось либо и на тебя нападет охота и благодатный труд. А нужно бы, - право, нужно озарить Киев чем-нибудь хорошим. Но...

Прощай! Да неужели у тебя не выберется минуты времени писнуть хоть две строчки?"

Гоголь хвалится, что пишет историю средних веков, которой никогда не суждено было быть оконченною, и ни слова не говорит о "Тарасе Бульбе" и прочих миргородских повестях, которые занимали его ум в это время. Впрочем, в письме от 23 августа 1834 года, он говорит, что "трудится как лошадь над собственно своими вещами": видно, это-то и были миргородские повести. Он до тех пор строил и перестраивал свою "Историю Малороссии", пока из мертвого хлама летописных сказаний поднялся живой, буйно-энергический образ Тараса Бульбы. Эта размашистая фигура высказала яснее всевозможных томов, как Гоголь понимал старинную жизнь Малороссии. Напечатав "Тараса Бульбу", он отложил попечение об истории своей родины и уже никогда к ней не возвращался.

Следующее письмо выражает ликующее состояние его души по свершении долгого и, по собственному его признанию, тяжелого труда. Вероятно, такие судьи, как Пушкин, Жуковский, князь Вяземский и Плетнев, не замедлили увенчать чело поэта свежими, вполне заслуженными лаврами, и, под влиянием восторженного сознания своего успеха, он, вероятно, делал не раз то, что советует в этом письме г. Максимовичу и что потом, в карикатурном виде, уступил Чичикову. Это - письмо автора "Тараса Бульбы", еще не совсем отрешившегося от своего заунывно-разгульного идеала. Уже одно его начало показывает, что автор только что воротился с Запорожской Сечи.

"Марта 22 (1835, из С.-Петербурга.)

Ой чи живи, чи здорови,

Вси родычи гарбузовы? [117].

Благодарю тебя за письмо. Оно меня очень обрадовало, во-первых, потому, что не коротко, а во-вторых, потому, что я из него больше гораздо узнал о твоем образе жизни.

Посылаю тебе "Миргород". Авось-либо он тебе придется по душе. По крайней мере я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа, которое, сколько я замечаю, иногда овладевает тобою и в Киеве. Ей-Богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем (особенно ты) глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел козак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате тропака? Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить наружу, то это черт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердце старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина. Когда душа твоя потребует другой души, чтобы рассказать всю свою полугрустную историю, заберись в свою комнату и откупори ее, и когда выпьешь стакан, то почувствуешь, как оживятся все твои чувства. Это значит, что в это время я, отдаленный от тебя 1500 верстами, пью и вспоминаю тебя. И на другой день двигайся и работай и укрепляйся железною силою, потому что ты опять увидишься с старыми своими друзьями. Впрочем, я в конце весны постараюсь проехать в Киев, хотя мне, впрочем, совсем не по дороге. Я думал о том, кого бы отсюда наметить в адъюнкты тебе, но решительно нет. Из заграничных все правоведцы.------Тарновский идет по истории, и потому не знаю, согласится ли он переменить предмет; а что касается до его качеств и души, то это такой человек, которого всегда на подхват можно взять. Он добр и свеж чувствами как дитя, слегка мечтателен, и всегда с самоотвержением. Он думает только о той пользе, которую можно принесть слушателям, и детски предан этой мысли, до того, что вовсе не заботится о себе, награждают ли его, или нет. Для него не существует ни чинов, ни повышений, ни честолюбия. Если бы даже он не имел тех достоинств, которые имеет, то и тогда я бы посоветовал тебе взять его за один характер; ибо я знаю по опыту, что значит иметь при университете одним больше благородного человека. Но прощай; напиши, в каком состоянии у вас весна. Жажду, жажду весны! Чувствуешь ли ты свое счастие? знаешь ли ты его? Ты, свидетель ее рождения, впиваешь ее, дышешь ею, - и после этого ты еще смеешь говорить, что не с кем тебе перевести душу... Да дай мне ее одну, одну, и никого больше я не желаю видеть, по крайней мере на все продолжение ее.------Но прощай. Желаю тебе больше упиваться ею, а с нею и спокойствием и ясностью жизни, потому что для прекрасной души нет мрака в жизни".