Записки молодого человека - [33]

Накануне редакция забронировала мне номер в го­стинице "Москва". Я пришел в него рано утром, в большой и пустой. Не могу вспомнить другого такого тоскливого утра. В редакции все еще спали после номера. Я позвонил туда, думал поработать, но ма­шинисток не было на месте. Кроме тех своих товари­щей, с которыми я провел эту ночь, у меня в Мо­скве не было ни одной знакомой души, которой мож­но было бы позвонить. Сурков и Слободской вме­сте с поездом своей фронтовой газеты очутились в эти дни на несколько десятков километров восточнее Москвы, в Обираловке. По игре случая, из-за того, что эта газета базировалась в поезде, а поезд по­ставили в Обираловке, четыре центральных газеты оказались именно в эти дни ближе к передовой, чем газета Западного фронта.

Впрочем, говорили, что со дня на день ее редак­ция должна была переехать в Москву.

Мне было дано еще два дня, чтобы окончательно отписаться за поездку на Север. Я начал писать очерк "Однофамильцы" и на следующий день, не выдержав гостиничной жизни, вернулся в редак­цию.

Мне отвели комнату, в которой стояли шкафы кар­тотеки, и поставили туда диван и стол.

Положение на фронте прояснилось, наступление развертывалось, и в Москву стали одного за другим вызывать людей, по приказу редактора выехавших до этого в Казань, где была наготове вторая редак­ция "Красной звезды", дублировавшая московскую. Приехал Габрилович, за ним — Павленко.

Читаю стихи

Девятого декабря я узнал, что Сурков и Сло­бодской вместе со своей редакцией "Крас­ноармейской правды" перееосали из Обира­ловки в помещение "Гудке".

Как раз в этот день у меня было назначено вы­ступление на радио. Я должен был прочесть несколь­ко военных стихотворений, и в их числе еще не на­печатанное тогда "Жди меня". Перед тем как ехать на радио, я заскочил на машине в "Красноармей­скую правду". Там в маленькой комнатке я застал Верейского, Слободского и Суркова, которого в пер­вую минуту даже не узнал,— такие у него были бра­вые пшеничные, с подпалинами, чапаевские усы. Рас­целовавшись, мы посидели минут десять, расспраши­вая друг друга о событиях, происшедших с нами за те несколько месяцев, что мы не виделись после Западного фронта. Потом я прочитал Алеше посвя­щенное ему стихотворение "Ты помнишь, Алеша, до­роги Смоленщины...", старик расчувствовался, я тоже. Из-под койки была вытащена бутылка спирта, кото­рый мы и распили без всякой закуски, потому что закуски не было.

Ровно в восемь, впервые взглянув на часы, я с ужа­сом увидел, что именно в эту минуту должно было начаться мое выступление на радио.

Проскочив на студию мимо ошеломленного вахте­ра, я застал диктора читающим уже третье из четы­рех моих отобранных для этой передачи стихотворе­ний. Ему осталось прочесть только последнее из них — "Жди меня". Но мне хотелось обязательно прочесть хотя бы одно стихотворение самому, в осо­бенности это. Выступление по радио значило, что че­ловек именно сегодня, в эту минуту жив и здоров, и об этом будут знать те, кто находится очень далеко от него. Я показал диктору жестами, что дальше бу­ду читать сам, встал с ним рядом, потянул у него из рук лист со "Жди меня", и ему ничего не оста­валось, как объявить, что стихотворение "Жди меня" будет читать автор.

Сам не помню, как я тогда прочел его.

На следующий день ко мне в "картотеку" пришли Сурков, Слободской и Борис Рунин. Я прочел им всю книжку стихов "С тобой и без тебя", от нача­ла и до конца, и они, так же, как и я, уверенные, что до конца войны ее нельзя будет напечатать, в то же время похвалили меня; им понравилось, что я написал книгу стихов о любви.

***

Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: —Господь вас спаси! —

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами.

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею женскою

Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,

По мертвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала:

— Родимые, покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!" — говорили нам пажити.

"Мы вас подождем!" — говорили леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирают товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.