Записки майора Томпсона - [97]
С той самой минуты, когда Грюшо заявил о своих притязаниях, я понял, что передо мной загорелся красный свет. И на всех табло. Я подсчитал, что есть только один шанс из 66 миллиардов, что придуманная мной поздравительная открытка будет доставлена адресату в день его кончины. Так вот… произошло невероятное. И семья покойного не преминула написать генеральному президент-директору и выразить свое удивление по поводу столь досадного совпадения. И сразу же посылка поздравительных открыток ко дню рождения была прекращена. Моему авторитету, и без того подорванному клеветой соперника по конкурсу, был нанесен новый удар.
— Перемелется — мука будет, — сказал мне покровительственно Барнаж. — Слишком уж много говорили о вас, дорогой Бло… Вы еще пожалеете о том времени, когда жили в безвестности… Ну, а пока, что бы вы сказали, если бы вам предложили совершить небольшую инспекторскую поездку в Овернь? Инспекторские поездки имеют свою прелесть… Вы и сами знаете, вам же приходилось заниматься этим прежде. В районе Сен-Флур один агент как раз…
«Перемелется — мука будет…»
И вот мне предлагают вновь погрузиться в тот мрак безвестности, откуда Провидению угодно было извлечь меня.
Три небольшие инспекторские поездки… а затем…
Я возвращаюсь из путешествия по чужому мне миру. То общество, которое приоткрыло мне свои двери, а теперь снова захлопнуло их передо мной — я очень скоро это понял, — не для меня. Я не создан для того, чтобы блистать, кем-то казаться, постоянно выступать на подмостках. Вот, вероятно, почему, если у меня порой и щемит сердце, когда я думаю о столь быстро промчавшейся славе, я все-таки не проиграл. Меня больше не будет преследовать мысль, Что мне надо появляться на сцене, не будет мучить страх, знакомый одним лишь актерам, мне не надо будет обдумывать предстоящие разговоры, взвешивать каждое слово, чтобы быть «на уровне». Мне не придется больше, переступая порог гостиной, увеличивать свое напряжение до предела, поскольку ток, на котором я работаю, значительно слабее того, на котором работают остальные приглашенные. Как хорошо все-таки, когда не надо «ломать комедию», как легко, когда не надо без конца подыскивать новые темы для разговора. Как чудесно, усевшись в кресле, чувствовать себя самим собой и не бояться признаться в том, что ты не сделал ничего такого, что сейчас принято делать, что не посмотрел ничего такого, что сейчас принято смотреть, и пообедал в простом ресторане, а не у Жефри или Пискателли. Просто быть самим собой и не заботиться о том, что думают другие; молчать, не страшась того, что твое желание помолчать может быть принято за неумение поддержать беседу, глупость или безразличие.
Мне кажется, что я стою один на пустынном пляже после отлива. Приглашения стали гораздо реже. Новые друзья исчезли. Когда Тереза звонит им, они или уже уехали, или уезжают, или собираются уезжать. Лошадь моя бегает очень редко. Я продал свои акции. Тереза не стала продавать свою маленькую машину, но я со своей расстался. И я скорее испытываю от этого удовольствие, чем неудобства: как приятно спокойно прогуливаться по улицам Парижа и знать, что никто из твоих соотечественников не бросит тебе вслед: «Разъездились тут всякие!» И только несколько запоздавших счетов напоминают мне о том, что я мог когда-то считать себя богатым. Дети, которых все больше и больше занимает их собственная жизнь, едва замечают происшедшие перемены. Что же до Терезы, то, обманувшись в своих ожиданиях, она находит утешение в хлопотах по дому — дом всегда был ее сильной стороной — и заботах о появившемся у нас малыше, которого мы прозвали Запятой.
Барнаж сам даже не представляет, как он прав, убеждая меня, что я был гораздо счастливее, когда жил в безвестности. Укрыв меня с самого рождения от взоров окружающих, небо, видимо, вручило мне ключи счастья, которого я тогда не мог оценить. Если прежде никто не обращал на меня внимания, то последнее время я был слишком избалован им. Особенно вниманием женщин. И то, что должно было случиться, случилось: в моей жизни снова появилась женщина… Вторая Мириам.
И снова, стараясь примирить жизнь и театр, я разыграл одну из тех сцен, которые я описал выше. Опять мне на ум приходили все те же слова. Опять я слышал все те же советы. И снова я пользовался все теми же уловками. Только изменились маршруты моих путешествий: изменились возможности. Венеция заменила Лаванду. Но трудности оставались те же или даже возросли оттого, что мое лицо, которое еще недавно никому не было знакомо, теперь стало знакомо многим. Время это прошло… Настал день, когда я почувствовал, что не так уж молод, чтобы вести еще и нелегальную двойную жизнь, что у меня не хватает сил, чтобы каждый раз, уезжая из дому, искусно плести нити обмана, организовывать сеть сообщников. Во мне проснулся пенсионер. Я вошел во вкус смирения. Мне почти нравилось, что я старею: я чувствовал себя умиротворенным.
