Записки майора Томпсона - [44]

Не буду говорить о генеральном президент-директоре, у которого рядом с его командным постом устроено нечто вроде будуара в стиле ампир, где через день меняют цветы. В наше время верхом изысканности считается иметь кабинет, который меньше всего похож на кабинет. Конечно, цветы не являются исключительной привилегией Штумпф-Кишелье. Но завести цветы в своем кабинете вы можете только по его разрешению. Люшар прождал этого разрешения два года, Пиньятель — три. В один прекрасный день патрон говорит: «Ах, вы любуетесь моим букетом… Но ведь у вас тоже бывает столько посетителей. Почему бы вам не ставить цветы у себя в кабинете?» Теперь, когда разрешение получено, появляются цветы, правда не такие роскошные, как у патрона, и меняют их всего раз в неделю. Как мне известно, в компании лишь четверо имеют право на цветы, «как и патрон».

На что не пойдешь, лишь бы походить на Ш. К.? У нас существует довольно странный вид мимикрии. Тому, что у мадемуазель Фаржо, личной секретарши президента, верой и правдой прослужившей ему восемнадцать лет, появилось что-то общее с ее хозяином, делающее ее похожей на старого, обрюзгшего бульдога, удивляться не приходится (явление подобного осмоса наблюдается также у многих супругов, проживших долгую жизнь вместе). Меня гораздо больше удивляет то, до какой степени сумели ближайшие сотрудники господина Штумпф-Кишелье, конечно, в силу своей от него зависимости и постоянного с ним общения, перенять его тон, привычки и манеры: будь то привычка, откинувшись в кресле, покусывать дужку очков, или поднимать очки на лоб, словно автогонщик во время короткой остановки, или его манера заканчивать свои фразы вопросом: «Ведь так?», — и даже его шепелявость, вызванная прижиманием языка к твердому небу. Не поручусь, что поначалу эта мимикрия носила бессознательный характер. Она и сейчас еще в некоторых случаях может контролироваться рассудком. Например, немыслимо представить, чтобы Барнаж поднял очки на лоб, сидя напротив Ш. К., или Люко в его присутствии начал бы шепелявить. Но факт остается фактом — когда после совещания в дирекции пять-шесть сотрудников расходятся по своим отделам, они тут же воспроизводят перед десятком своих подчиненных жесты, слова, мимику и манипуляции патрона с очками. Хотят они того или нет, но они подражают ему, сами того не замечая.

* * *

Наряду с мягким двойным ковром на полу и двойными шторами на окнах у Барнажа можно легко обнаружить и другие отличительные знаки могущества: фотография мадам Барнаж на его письменном столе (привилегия высоких должностей; чаще всего в рамке под стеклом выставляются дети — большим форматом, если дети малы, малым форматом, если они большие. Жена, поскольку она вышла из нежного возраста, обычно не экспонируется или в крайнем случае имеет право на уменьшенный формат; но мадам Барнаж, женщина редкой красоты, фигурирует крупным планом), селектор, радиоприемник и особый прибор — эвфориметр, со стрелками, сверхчувствительными к изменению температуры и влажности воздуха, точка пересечения этих стрелок указывает температуру, наиболее благоприятную для организма человека. Барнаж часто вызывает меня к себе в кабинет. Или прямо: «Алло, Бло? Зайдите-ка ко мне на минутку!», или через секретаршу: «Мсье Бло, на совещание к мсье Барнажу»[166].

Он широко пользуется этим оружием власти: правом в любую минуту вызвать к себе сотрудника. Собственно, в этом и заключается всемогущество власти: ты можешь вызвать к себе любого, но никто не может вызвать тебя. Это роднит господина Штумпф-Кишелье с президентом республики. Сильные мира сего в своей изощренной борьбе за сохранение престижа имеют обыкновение использовать посредников. В прежние времена важные персоны отстаивали свои права, восседая в каретах или портшезах и приказывая армии лакеев расчищать им путь. Теперь они ведут эту борьбу при помощи телефона. Или, вернее, поручают ее вести своим секретарям. Главное — не брать первому трубки.

— Соедините меня с господином Штумпф-Кишелье, — говорит господин Рагондо, не привыкший ждать.

А поскольку господин Штумпф-Кишелье, который также считает ниже своего достоинства ждать хоть секунду, отдал те же самые указания своей секретарше, в конце концов секретарши и ведут переговоры:

— Соедините меня с господином Штумпф-Кишелье…

— Я соединяю вас с господином Рагондо…

Теперь, когда их самолюбию ничто не угрожает, господин Штумпф-Кишелье и господин Рагондо могут спокойно поговорить.

Как-то Барнаж вызвал меня с Мишо и Гогэ в свой кабинет. Никакого комитета или совещания в этот день не предполагалось. И видимо, не предполагалось вообще ничего такого, что могло бы объяснить наш вызов. Барнажу просто нужна была аудитория, одобряющая каждое его слово, перед которой он мог бы продиктовать очередной приказ своей секретарше. Ему доставляет огромное удовольствие лишний раз продемонстрировать свою власть, диктуя эти приказы: это своего рода проявление комплекса неполноценности. Он чувствует себя на верху блаженства, если его слушают пять-шесть человек. (Случается даже, что Барнаж вызывает меня, принимая какого-нибудь посетителя. Я извиняюсь и делаю вид, что хочу уйти.