Записки майора Томпсона - [21]

Занятия спортом вообще и участие в спортивных состязаниях в частности никогда не предрасполагали к любовной неге. Воспитательницы Мелтенхема это прекрасно понимали и, заставляя девочек постоянно играть в «лакросс», они начисто освобождали их головы от вредоносных мыслей. Когда Урсула выросла, верховая езда заменила ей «лакросс». Но она не принадлежала к тем редким феноменам jumping'a[61], у которых верховая езда не умеряет темперамента. Лошадь доводила ее до изнеможения. Первое время я еще надеялся, когда она забросила свой любимый спорт, что новый образ жизни разбудит в ней спящие инстинкты. Напрасно, Мелтенхем был сильнее меня. Очень скоро я понял, чем была вызвана эта передышка и чего от меня ждала Урсула. Совсем не ради супруга отказалась она так решительно от верховой езды, она сделала это ради Англии, ради человечества. Мелтенхем и мать подготовили Урсулу к замужеству в чисто викторианском духе. Накануне ее отъезда из родительского дома леди Планкет дала ей последние наставления:

— I know, my dear… It's disgusting… But do as I did with Edward: just close your eyes and think of England[62].

И так же как ее мать, и так же как мать ее матери, Урсула закрывала глаза. И думала о будущем Англии. Разумеется, будущее Англии — это нечто священное, и дети ее обязаны печься о нем; но почему-то в той ничтожной степени, в коей будущее моей родины зависело от моих скромных возможностей, оно не было обеспечено. Видимо, волей судеб я должен был позаботиться о нем, лишь переехав во Францию…

Как только Урсула поняла, что небо отказало нам в своих милостях, она снова приступила к тренировкам в верховой езде. Она взялась за это с жаром, доходящим до исступления. Поднимаясь в пять утра, она проводила весь день с лошадьми, конюхами, барьерами и ирландским банкетом, который я имел неосторожность соорудить для лошадей, сама проверяла сбрую. Возвращаясь домой, она стягивала сапоги, бросалась на диван или на свою кровать и тут же засыпала как убитая; иногда она садилась за вышивание (сцена охоты с гончими), конца которому не было видно.

Она никогда не отказывала мне в том, что считала своим долгом. Но в самые решительные минуты заставляла меня испытывать guilt complex[63]: я чувствовал себя провинившимся школьником, которого застали на месте преступления, когда он разглядывал медицинский справочник.

— You should be ashamed of yourself. (Неужели вам не стыдно самого себя?) Потушите свет, naughty boy[64].

Может быть, под вечными льдами таился огонь?.. Я не доверяю женщинам вообще и англичанкам в частности. Под маской холодности могут скрываться самые постыдные склонности. Как-то в воскресенье я застал Урсулу погруженной в чтение «Ньюс оф зе уорлд»: она смаковала чрезвычайно подробный отчет об одном из бракоразводных процессов, чтение которых составляет любимое воскресное занятие в самых почтенных английских семьях.

Речь шла[65] об одном уважаемом коммерсанте из Ливерпуля, который после десятилетнего рабства решил наконец потребовать свободы. Жена надевала на него сбрую, заставляла «изображать лошадь» и бегом гоняла по комнате. Урсула язвительно рассмеялась:

— That would suit you perfectly! (Наверное, у вас это здорово бы получалось!)

Не знаю, получалось ли бы это у меня здорово или нет, но мысль, что майора колониальных войск могут запрячь, словно пони, и он будет бегать, позвякивая бубенчиками, показалась мне чудовищной. Мне даже пришло в голову, что безразличие Урсулы было только маской и что ее манера дотягивать свою проклятую вышивку до самой кульминационной минуты была тоже своего рода извращением…

* * *

Десятки световых лет еще отделяли меня от планеты, носящей имя Мартина, и от эмоциональных галактик французов. Теперь, когда я обратил ваше внимание, что Англию населяют не только одни Урсулы, я хотел бы перейти от частного к общему и объяснить, что, на мой взгляд, составляет основное различие между двумя нашими странами.

У англичан существует ритуал чаепития и свои традиции в любви. Французы уделяют любви столько же внимания, сколько мы процедуре чаепития. У нас чаще всего любовь — короткий скетч, о котором не принято говорить ни до, ни после. Для французов любовь — это пьеса, поставленная со знанием дела, с прологом и интермедиями, о которой много говорят до спектакля, во время спектакля и после него. Французы в любви гурманы. Англичане — простые статисты.

Конечно, Урсуле никогда бы не пришло в голову, подобно Мартине, допытываться: «Тебе было хорошо? Ты доволен? Очень-очень доволен?» В крайнем случае она могла бы спросить, стал ли я себя лучше чувствовать. Впрочем, она ни о чем не спрашивала.

Такое поведение свойственно далеко не одной Урсуле. Англичане, если любовь даже занимает в их жизни много места, мало говорят о ней. Они оставляют это занятие драматургам и газетам[66]. Самые прекрасные любовные дуэты, которые были когда-либо созданы, принадлежат, вероятно, Шекспиру, но не его словами пользуется ныне, массовый английский потребитель. Если, однако, англичанину случается «говорить о любви», как это любят говорить и делать французы, он будет беречь свой слишком корректный родной язык и постарается придать речи французский колорит, расцвечивая ее импортными словечками вроде c'est l'amour или rendez-vous