Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - [167]

Как мне передавал князь Урусов, видевший его сразу же после аудиенции у Керенского, Скавениус считал приём главы Временного правительства «холодным и даже надменным» и сказал Урусову, что его правительство, наверное, крайне огорчится, что его просьба не удовлетворена, в особенности же в отношении вдовствующей императрицы, которую Терещенко не считал фигурой политического значения. Само собой разумеется, что Скавениус не стал продолжать своих попыток, которые могли бы быть сочтены Временным правительством за вмешательство во внутренние дела. Это была единственная дипломатическая попытка вывезти царскую семью и Марию Фёдоровну за границу за всё время существования Временного правительства, за исключением бьюкененовского предложения в самом начале Февральской революции, но и эта попытка не вызвала в нашем министерстве, где было так много чиновников, носивших придворные звания и вообще близко стоявших ко двору, никакого волнения.

Отмечу в то же время, что республиканская идея в чистом виде тоже не имела сторонников. Когда двое чиновников — вице-директор Среднеазиатского отдела, бывший секретарь герцога П. Ольденбургского М.М. Гирс и начальник Славянского стола Обнорский — официально вступили в сформировавшийся в Петрограде республиканско-демократический клуб, это вызвало не подражание, а скорее удивление. Поистине это было какое-то переходное время, и характерен случай с одним из моих родственников, Константином Дмитриевичем Батюшковым (братом критика Ф.Д. Батюшкова), заведовавшим у нас Отделом военнопленных, который, желая продолжать носить придворное звание, хотя бы на визитной карточке, спросил нашего начальника канцелярии министра, Б.А. Татищева (тоже камергера), как надо ему писать — бывший камергер двора его императорского величества или камергер бывшего двора его императорского величества. Тот ему сказал, что по духу времени им всем придётся скоро писать «бывший Татищев», «бывший Батюшков» и ставить букву «б» перед всей Россией. Случилось всё это гораздо скорее, чем Татищев предполагал.

Корниловские дни

Корниловские дни не могли, конечно, не отразиться на жизни министерства. Те, кто близко знал Л.Г. Корнилова, а такие у нас были, ещё тогда, когда Временное правительство не выпустило своего воззвания, объявлявшего Корнилова изменником, говорили, что Корнилов не государственный деятель и, если ему даже удастся захватить власть, он не исправит положения, так как он при всём своём героизме не политический человек. Несмотря на этот скептический отзыв, шедший от людей беспристрастных, общие симпатии всего ведомства были в огромном большинстве не на стороне Временного правительства, а на стороне Корнилова.

Эти дни глубоко отличались от июльских, хотя и очень опасных для правительства, но представлявших лишь набег кронштадтских матросов, нападение извне с изменнической подоплёкой. Если в эти дни все искренне сочувствовали Временному правительству, то именно потому, что оно, отражая нападение кронштадтских наймитов, совершало национальное и даже патриотическое дело. В корниловском же движении всё было иначе. Подлинно русский характер этого выступления, быть может, действительно возникшего из бестолковой сумятицы с двух сторон, внезапно рассеченный словом «изменник» по отношению к верховному главнокомандующему армии, — квалификация, вздорность коей была тогда ясна всем, — всё это отвратило от Временного правительства ту массу, которая перестала быть монархической после Февральской революции и не стала республиканской.

Укажу на то, что муравьёвская информация, о которой я говорил уже выше и которой, при всей её легковесности, питалось наше заграничное представительство, накануне выступления Корнилова в циркулярной осведомительной телеграмме извещала наших послов и посланников, что между Петроградским Совдепом, Временным правительством и Ставкой существует «полное соглашение» касательно мер поднятия воинской дисциплины и вообще положения на фронте.

Спокойствие Терещенко в самом начале корниловского выступления было прямо изумительно — он говорил об этом направо и налево в нашем ведомстве с самым благодушным видом, и он был бы незаурядным дипломатом, если бы делал это, только желая успокоить ведомство. Но когда по всей России разошлось воззвание Временного правительства с объявлением Корнилова изменником, на Терещенко было страшно смотреть — до такой степени он был взволнован. От моих коллег по комитету, которые были в дипломатической канцелярии при Ставке (от князя С.А. Гагарина), я знаю, что, действительно, готовилось примирительное соглашение, которое в последний момент было «сорвано», как тогда говорили, посредниками, оказавшимися либо бестолковыми, либо нечестными маклерами.

Наиболее ходовая версия того времени приписывала эту роль Б.В. Савинкову, который будто бы в решительную минуту заколебался и спутал всё дело. Скажу, например, что когда Савинков написал свою известную оправдательную записку по корниловскому делу, то тогда говорили, что он опять написал «То, чего не было» (название его нашумевшего в своё время романа). Говорилось, что между Керенским и Корниловым было соглашение о разгроме Петроградского Совдепа и его большевистского крыла, соглашение, расстроившееся благодаря тому, что об этом узнали в Совдепе, а Ставку не успели предупредить; из-за этого заранее подготовленному движению войск был придан антиправительственный характер, которого оно не имело, его цель была антисоветская, и только.