Записки хирурга - [8]

Говорит:

— Что хотите просите! Такую операцию сделали! Спасли нашего капитана!

Начальник госпиталя ободрился и сразу попросил лишнюю ставку для ординатора, а мне дали путевку вместе с детьми — в Крым.

Уже после войны я встретила Иванова — моего тогдашнего пациента — и узнала, что он прошел всю войну до Берлина, был дважды ранен, и мой шов послужил ему верой и правдой. Сердце работало как молодое.

СЛОЖНЫЕ ОПЕРАЦИИ

Есть операции, которые покажутся сложными тем, кто никогда не был в операционной. Иногда слышишь, что аппендицит или язва желудка — это просто: вырезал — и все, заштопал язву — и только. Не то, мол, что операция на сердце или нечто подобное, сложное.

На самом деле аппендицит — операция тоже сложная. И сколько людей на свете, столько и вариантов этой «простой» операции.

Никогда не забуду, как в тридцать восьмом году, в клинике профессора Гирголава, где я тогда работала, шло заседание. Настроение у всех бодрое, кто–то шутит, кто–то просит внимания, докладывает. Я в тот день дежурила, но срочных операций не было, и я сидела на заседании.

Вдруг в тишине раздается голос:

— Дежурный, на операцию.

Все еще веселая и беспечная, я пошла в операционную, вымылась, встала на место, вскрыла полость и увидела, что аппендикс флегмонозный, страшно увеличен, а у основания отростка точечное отверстие, из которого каждую секунду может попасть в брюшную полость инфекция. Если бы отложили операцию, больной мог погибнуть. Нужно было очень скоро и точно удалить отросток так, чтобы ничего не попало в брюшину.

Кажется, все просто, но от того, как начнешь операцию — обычным способом, когда отсепарируют отросток с конца, или новым способом, который придумаешь теперь же и начнешь удаление с основания, где отверстие, — зависит успех операции.

Пока я думала секунду–другую, кто–то вошел в операционную и встал за моей спиной — несколько человек шептались и глядели на меня. Я не могла отвлечься и посмотреть, кто там стоит, я уже начала операцию. Различала только отдельные слова:

— Верно…

— Молодец!

Когда отросток был удален, лежал в чашке Петри, и ни одна капля не попала в брюшину, тогда только я услышала голоса Семена Семеновича Гирголава и всех, кто был на заседании. Оказывается, они прекратили заседание и пошли смотреть, что делается в операционной и не надо ли помочь. Но я справилась сама и заслужила их похвалы, особенно за то, что не оглядывалась во время операции, не просила их помощи, за то, что верно решила делать операцию по–своему, не тем привычным способом, который был всем известен, которому они меня и учили.

Это уже было в те годы, когда я приехала в клинику Семена Семеновича Гирголава, — после долгих лет работы в частях, после того как сделала самостоятельно тысячи операций и почитала себя лучшим хирургом. А попав в академию, не стесняясь, стала заново учиться у своих учителей, потому что за годы моей практики медицина ушла вперед.

В своем маленьком госпитале мне приходилось делать сложные операции. Вот, например, такой случай.

Красноармеец был на стрельбище, стрелял, только приставил винтовку к груди — и его будто самого прострелило: такую он ощутил боль в животе, упал без сознания. Думали даже, что его каким–то таинственным образом ранило. Обследую больного. Делаю ему укол, и он говорит, что его вдруг «как ножом ударили в живот…» Говорит слова, которые могут сказать и вполне здоровые люди, но его–то «кольнуло» не метафорически, а в самом деле. Прорвалась язва. Было внутреннее кровотечение, а теперь надо срочно ушить язву и залатать ее.

Язва точно гвоздем пробита. Края инфильтрированы, язва старая. Тем сложнее оперировать ее, тем хуже она ушивается. Нитки прорезают края язвы, приходится накладывать несколько швов. Надо ее сократить в объеме и уже на ушитую язву наложить «заплату» из сальника.

Ткань человеческая требует нежности и бережности. Можно сделать грубый укол и травмировать больного, можно сделать укол, которого он даже не почувствует. На все нужны руки и сноровка.

Единственно на что я всегда полагалась — на свою выдержку и на свои руки. Даже в самом начале, когда я делала свою первую самостоятельную операцию, я верила своим рукам, которые работали всегда так, будто не голова давала им приказ, а они сами приказывали голове. Но, конечно, когда я шла на свою первую операцию, то пережила муки, которые были горше, чем муки больного перед операцией. Больной полагался на меня, а я?! Полагалась ли я на себя? И надо было приказать себе: «Полагаюсь! Я все сделаю так, как надо!» И делала. Самогипноз.

И вот я стою над первым больным, готовая к операции. Все привычное — нитки, ножи, ножницы, многое — даже с детства, и руки, которые шьют и режут, даже слово «ткань» — привычное, только одно маленькое слово — «живая» — чужое; ткань — живая. Небольшая разница, а сколько волнений из–за этого…

Но теперь я делаю не первую, а может быть, двухсотую операцию, но она такая тяжелая, и ее надо выстоять — семь потов сходит с нас, пока сделан последний шов и можно увозить больного в палату. Будто прожито не два часа с небольшим, а два года.

Больной и я — в палате. Послеоперационный период — тяжкий. Он бывает более тяжелым, чем сама операция. Пять дней не дают пить, только глюкоза и физиологический раствор внутривенно. А больной все равно мучится жаждой, и ему смазывают рот тампоном, смоченным водой.