Записки гробокопателя - [23]

— Аллах акбар! — выкрикнула она.

И сорвала с ребенка одеяло.

Петра Ивановича разодрало на месте.

В проходе, отброшенный взрывом назад, помирая, меленько сучил ногами Пашка.

1996

Ку-ку

О любви и дружбе

Жениться я начал рано. Первый раз женился почти что из-за тещи, очарован был ей совершенно, не по-нагибински, конечно. Когда она заболела, и, как выяснилось, неизлечимо, спешно сел писать про нее повесть, хотел успеть ей показать…

Повесть, прямо скажем, не удалась. По ходу работы выяснилось, что живой положительный прототип мешает объективности, художественной точности, увлекает в идеализацию, а в «Ку-ку!..», на мою беду, таких положительных любимых и живых прототипов оказалось даже два. Захотелось мне свести свои жизненные идеалы: женский — теща моя Агнесса Львовна Элконина и мужской — мой старший друг и наставник Леонид Михайлович Гуревич. (Виталия Лионидовна и Ростислав Михайлович — в повести.)

Живые прототипы, как правило, остаются недовольны своим художественным изображением. Мне повезло. Герои, которых мне даже удалось в повести случить, отнеслись ко мне великодушно, простили мне борзость (Агнесса Львовна, правда, возмутилась: «Никогда бы я с таким уродом, как твой Гуревич, не легла»), короче, снизошли. А вот третья прототипша повести — немка Габи — обиду затаила надолго, заявив, что я ее опозорил на весь мир, показав «с голой жопой».

1

Вита сдала дежурство, сходила на конференцию и села описывать Софью Аркадьевну, умершую этой ночью. Софья Аркадьевна умирала уже два раза и вчера даже шутила: «Мне это не впервой». Тогда оба раза Вита чудом вытаскивала ее из клинической смерти. Софья Аркадьевна перед выпиской благодарила ее и просила извинения за хлопоты. Вита приняла это за обычное старческое кокетство, но Софья Аркадьевна объяснила: «Вы, Виточка, не подумайте, что я спятила. Просто я давно уже заметила, что в определенном возрасте все начинает повторяться. Вот вы меня лечите, честь вам и хвала. Но если бы мне сказали, что я завтра перееду в мир иной, ей-Богу, я спала бы последнюю ночь ничуть не хуже предыдущей».

И действительно спала накануне спокойно.

В истории болезни Вита нашла телефон сына Софьи Аркадьевны.

Ростислав Михайлович помолчал и попросил Виту встретиться с ним — очень нужно. «В любое время, — сказала Вита, — подъезжайте в больницу, поговорим». «Хотелось бы вне». «Тогда в конце месяца, предположим, тридцатого». «Хорошо».

Положив трубку, она высчитала, что тридцатое — опять после дежурства. Нужно бы позвонить отказаться, но она так вымоталась за сегодняшнее дежурство, что одна мысль о каком-то не очень обязательном разговоре приводила в ужас. Она повторила, чтоб не забыть: тридцатое, семь часов, памятник Пушкину… Памятник Пушкину!.. И чего это он?

Тридцатого в половине седьмого Вита вышла из метро «Маяковская».

«Все прекрасно, — привычно настраивала она себя, чтоб окончательно не расклеиться от усталости. — Если б не ныл живот, было бы еще лучше, но…»

На троллейбусной остановке стояла очередь. «Ну уж нет», — злорадно подумала Вита и стала высматривать зеленый огонек такси.

Господи, хоть бы он не пришел. И чего ему приспичило? Она бы подождала минут пятнадцать для приличия и домой. Вита подняла руку. Такси остановилось, но забрызгало сапоги. Все не слава Богу! И никакого куражу. А ведь еще общаться надо с этим, как его… Ростиславом Михайловичем, черт бы его побрал! Ноги отваливаются, и морда от недосыпа наверняка как у бульдога. И чего потащилась? Сказала бы — в больницу — и все. Впрочем, уже вечер, а к вечеру лицо у нее расправляется… Хм, подумать только, раньше времени прибыла, это надо! Совсем на нее непохоже — почему и не любит встреч под часами.

И Лида переняла эту привычку — опаздывать. Не лучшее, что можно от нее унаследовать. Сказала как-то дочери, что опаздывает не из кокетства и женственности, а потому что носится, как загнанная кобыла, чтоб ей же, Лиде, помогать. Правда, про «помогать» сказала про себя, не вслух.

Она стояла возле памятника, у самых цепей. Ноги отекли — ужас, хорошо еще в сапогах не видно. Было жарко, Вита расстегнула плащ, но вспомнила, что утром впопыхах схватила поясок от другого платья, и стала развязывать вязаный зеленый пояс. Впрочем, зачем? Вита вздохнула.

— Что сокрушаетесь, Виталия Леонидовна? — спросил ее мужской гундосый голос.

Она сдернула очки, повернулась. Он. Куртка, значок в форме парашютика; на значке цифра «200».

— Здравствуйте, — сказала Вита. — А что значит двести?

— Здравствуйте, — ответил Ростислав Михайлович. — Двести — значит, двести прыжков.

— Вы что же, двести раз прыгнули и ни разу не разбились?

— Двести шестьдесят семь. По документам: двести девять.

Куртка у Ростислава Михайловича была военная, как у летчиков, сильно потертая. Роста он был среднего. И нос перебит.

— Почему такая спешка, Ростислав Михалыч? Что-нибудь связанное с матерью?

— Связанное… Картавите вы уж очень забавно. Еще раз захотелось послушать.

— Вот как?.. — холодно сказала Вита, переступая отекшими ногами. — А телефон — не подходит?..

— Не подходит, — спокойно отреагировал Ростислав Михайлович. — Хотел воочию.