Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819) - [55]

Через день, почти в тот же час, когда двор прогуливался в другой части сада, прилегающей к большой дороге и отделенной от нее лишь оградой, вдруг услышали звук трубы, и несколько кавалеристов во всю прыть проскакали по тропинке, прилегавшей к большой дороге. Император в гневе бросился на них с поднятою палкой и принудил возвратиться назад. Великие князья и адъютанты торопились последовать его примеру. Все были очень удивлены этой второй сценой. Императрица в особенности потеряла голову. Она закричала, обратившись к камергерам: «бегите, господа, спасайте вашего государя!» Затем, увидев возле себя графа Феликса Потоцкого[165], доброго малого, но довольно неуклюжего толстяка, питавшего смешную боязнь к императору, она схватила его за руку и толкнула вперед. Редко можно видеть смешнее фигуру, чем фигура, которую изображал собою в это время бедный граф Феликс, не понимавший, чего от него хотели, и более испуганный криками императрицы, чем опасностью, которой подвергался император. На этот раз войскам помешали собраться, но никогда не узнали достоверно истинной причины этой второй суматохи: никто не мог или не хотел объяснить ее. Говорили, что, будучи убеждены в том, что суматоха, происшедшая за день до того, была тревогой, произведенной по приказанию императора, гвардейцы были ежеминутно наготове ко второй, и что легкий шум показался им сигналом; другие утверждали, что сигнал дан был дурным шутником с целью произвести смятение, подобное предыдущему. В конце концов некоторые были наказаны, и затем ничего подобного более не повторялось.

Нездоровье великой княгини Елисаветы все усиливалось. Она получила позволение не являться при дворе и провести несколько недель в полном уединении. Доктора предписали ей употребить это время на лечение. Пока она вела эту уединенную жизнь, великий князь Александр едва не погиб и был спасен только чудом. Как-то утром он присутствовал с императором на учении. Он был верхом позади его величества на краю пригорка. Движение войска, вследствие которого ружья блеснули на солнце, испугало лошадь великого князя; она стала на дыбы, задние ноги ее оступились, и она покатилась с своим всадником под гору.

Не смели подойти к великому князю: думали, что он убит, но он только очень расшибся и, лишь благодаря своей молодости, он отделался небольшим повреждением ключицы: если бы он был на несколько лет старше, то она была бы сломана.

XIV

Отношение графини Головиной к графине Толстой. — Чувства графини Головиной. — Принцесса Тарант. — Морские маневры у Кронштадта. — Помолвка короля шведского с принцессой баденской. — Огорчение великой княгини Елисаветы. — Отношения принцессы Тарант к графине Головиной. — Жизнь при дворе. — Смерть герцога виртембергского и короля Станислава Понятовского. — Построение Михайловского замка. — Рождение великого князя Михаила Павловича. — Прибытие корпуса принца Конде в Россию. — Смерть матери императрицы Марии. — Начало интриг при дворе против императрицы и Нелидовой.

Лето 1797 г. проводила я с графиней Толстой, — в имении ее матери, княгини Барятинской[166], в пяти верстах от петергофского дворца, куда в июле переехал двор ко дню ангела государыни. Граф Толстой и муж мой делили время между нами и двором. Имение наше было счастливо расположено: дом возвышался на небольшом пригорке, прелестный вид расстилался на залив, к дому вела красивая аллея, со всех сторон были места для прогулки, леса, сады, масса цветов, плодов. Из окна моего кабинета виднелся направо город, а налево — безбрежное море. Жили мы дружно, счастливо, в кругу детей наших; с ними мы занимались по целым дням и радовались их развитию. Старшие дочери наши были одних лет и видимо старались быть вместе; мы, матери, с удовольствием следили за их возникавшей дружбой; вторая дочь графини Толстой была замечательно умной девочкой, тремя-четырьмя годами моложе своей сестры; моей же младшей дочери и сыну графини было около двух лет. Чрезвычайно отрадно было видеть, как дети наши, точно ангелы, рвали цветы и, грациозно приподняв платьица, бежали показать их нам и поделиться своими впечатлениями. Как любила я сидеть по вечерам на балконе и следить за закатом солнца! Картины прошлого вставали передо мной, но чаще всего останавливалась я на воспоминаниях о великой княгине Елисавете, о которой память была для меня священна. Мысленно сравнивала я тихий, прекрасный вечер с спокойным состоянием духа, которое дает нам возможность тонко подмечать все неуловимое, ускользающее от нашего внимания, когда мы взволнованы и в беспокойстве. Я вспоминала все прошлое величие, все малейшие подробности времен моей близости к великой княгине, и горячие слезы текли неудержимо при воспоминании о той, которая осыпала меня своими благодеяниями и которой я обязана счастием познавать и любить то, что мне всегда будет неизмеримо дорого.

Чувство преданности к любимому государю совершенно особенно и несравненно с другим; чтобы понять, надо испытать его — не иначе. Мыслимо ли сравнивать это чувство с гордостью? Нет, это глубокая, беспредельная преданность; гордость и тщеславие — низкие и личные побуждения души, тогда как преданность своему государю — чувство вполне самоотверженное. Никто никогда не хочет оценить, не хочет понять этого чистого, идеального чувства: ему всегда приписывают личные искательства, основанные на тщеславии и экзальтации. Высокий сан государя, по-видимому, не допускает малейшей близости между ним и подданным, но позволю себе высказать, что, рассуждая таким образом, упускают из виду сердце и душу, которые уничтожают расстояние между государем и подданным, не нарушая должного почтения к государю. Истинно верноподданническое чувство побуждает человека к правдивому выражению своих мнений, и эти мнения должны быть выражены открыто. Трудно переносить слабости своих государей; скорее можно предпочесть в них жестокость: надо иметь опору и в том, что должно быть гарантией нашей безопасности и нашей силы.