Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819) - [43]

Позвольте мне прибавить откровенно, что необходимо нужно, чтобы ваше величество стало выше всяких преград и сомнений, пусть всякого рода доказательства будут собраны, чтобы рассеять их, так как они могут только повредить и вашему счастью, и счастью вашего королевства.

Я скажу больше: моя личная дружба к вам, неизменная с самого вашего рождения, вам докажет, что время не терпит, и что если вы не решитесь окончательно в эти дорогие для меня минуты, то план этот может совершенно исчезнуть из-за тысячи препятствий, которые снова представятся, лишь только вы уедете. Если с другой стороны, несмотря на серьезные и неоспоримые доводы, представленные мною и тем, которые наиболее заслуживают вашего доверия, религия все же должна служить непобедимым препятствием к союзу, казалось, желаемому вами еще неделю тому назад, то вы можете быть уверены, что с этой минуты не будет больше речи об этом браке, который мог быть столь дорогим для меня в виду моей нежности к вам и моей внучке.

Я приглашаю ваше величество внимательно отнестись ко всему, мною изложенному, моля Бога, управляющего сердцами королей, просветить ваш разум и внушить вам решение, сообразное с благом вашего народа и с вашим личным счастием».

«№ 2. Проект. Я торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству государыне великой княжне Александре Павловне, моей будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитывалась, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, который я мог подписать.

«№ 3. Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести, касающихся религии, и так как мне казалось, что ее величество этил довольна, то я уверен, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, что всякая другая записка становится всецело излишней».

Подписано: «Густав Адольф. 11–22 сентября 1796 года».

Граф Морков мне сказал, что императрица была так огорчена поведением короля, что после получения его второго ответа она имела вид, что ее постиг удар паралича.

На другой день был праздник, приказано было дать парадный бал в белой галерее; на нем присутствовал шведский король, грустный и очень смущенный. Императрица была величественна и говорила с ним с возможною непринужденностью и благородством. Великий князь Павел был разгневан и бросал грозные взгляды на короля, который уехал через несколько дней. Великий князь Александр дал бал, на котором все были в трауре по случаю смерти королевы португальской. Императрица приехала на этот праздник вся в черном, что я видела в первый раз, так как она, за исключением лишь особых случаев, носила всегда полутраур. Ее величество села возле меня; я ее нашла бледной и осунувшейся, и мое сердце забилось от крайнего беспокойства.

«Не находите ли вы, — спросила она меня, — что этот бал похож не на праздник, а скорее на немецкие похороны? Черные платья и белые перчатки производят на меня такое впечатление».

В бальной зале два ряда окон на набережную. Мы стояли у окна, когда луна взошла; императрица ее заметила и сказала: «луна сегодня очень красива, стоит посмотреть ее в телескоп Гершеля. Я обещала шведскому королю показать его, когда он вернется».

Ее величество напомнила мне по этому поводу ответ Кулибина; это был крестьянин, ученый, самоучка, который был принят в академию, благодаря своему выдающемуся уму и замечательным изобретенным им машинам. Когда английский король прислал императрице телескоп Гершеля, она велела одному немецкому профессору из академии и Кулибину привести его в Царское Село. Его поместили в гостиной и стали рассматривать луну. Я стояла за креслом императрицы, когда она спросила профессора, не сделал ли он какие нибудь новые открытия с помощью этого телескопа: «Без сомнения, луна обитаема, видна страна, прорезанная долинами, и целые леса построек». Императрица выслушала его с невозмутимой серьезностью, и когда он отошел, подозвала Кулибина и спросила его:

— А ты, Кулибин, открыл ли что нибудь?

— Я не так учен, как господин профессор, государыня: я ничего не видел. — Императрица с удовольствием вспоминала об этом ответе.

Объявили, что ужин подан; императрица, никогда не ужинавшая, прогуливалась по комнатам и затем села за нашими стульями. Я сидела рядом с графиней Толстой, которая, кончив есть, не поворачивая головы, отдала свою тарелку. Она была очень удивлена, увидав, что ее приняла прекраснейшая рука с великолепным бриллиантом на пальце. Она вскрикнула, узнав императрицу, которая ей сказала:

— Разве вы меня боитесь?

— Я смущена, — ответила графиня, — тем, что отдала вам тарелку.

— Я пришла помочь вам, — отвечала императрица и стала шутить с нами по поводу пудры, сыпавшейся с наших шиньонов на плечи. Она нам рассказала, что граф Матюшкин, личность очень нелепая, по возвращении из Парижа приказал пудрить себе спину, уверяя, что эта мода принята всеми наиболее элегантными людьми во Франции. «Я вас покидаю, мои красавицы, — прибавила императрица, — я очень устала». Она ушла после того, как положила мне на плечо свою руку, которую я поцеловала в последний раз с непреодолимым чувством беспокойства и грусти. Я следила за ней глазами до самой двери, и когда я перестала ее видеть, мое сердце билось, точно хотело оторваться. Я вернулась домой и не могла спать. На другое утро я пошла к моей матери в то время, когда она вставала, и разразилась слезами, говоря о моих наблюдениях над здоровьем императрицы. Моя мать пыталась меня разуверить, но напрасно: я была, как приговоренная к смертной казни, и как бы находилась в ожидании своего смертного приговора.