Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819) - [41]

Был парадный бал в большой галерее Зимнего дворца. Король еще не знал о склонности к нему великой княжны Александры, и его это очень тревожило. Через день на большом празднике в Таврическом дворце я сидела возле императрицы, а король напротив нас, когда княгиня Радзивилл принесла императрице медальон с портретом короля из воска работы замечательного художника Тончи, сделавшего его на память после того, как он всего один раз видел короля на балу в галерее. «Он очень похож, — сказала императрица, — но я нахожу, что граф кажется на нем очень грустным». Король с живостью ответил: «Еще вчера я был очень несчастлив». Благоприятный ответ великой княжны был ему сообщен только утром этого дня.

Когда двор переехал в Зимний дворец, то было приказано всей придворной и городской знати давать балы. Первый бал был у генерал-прокурора графа Самойлова. Погода была еще хорошая; поэтому несколько русских и шведских вельмож ожидали приезда императрицы на балконе. В ту минуту, когда показалась ее карета, заметили, как поднялась комета и погасла над крепостью. Это явление дало повод ко многим суеверным предположениям. Императрица вошла в зал, где уже находился король, и начался бал. После первых танцев императрица удалилась с королем в кабинет, где принимала некоторых своих приближенных. Некоторые лица играли в бостон. В это время их величества впервые совещались по поводу брака. Императрица вручила королю бумагу, прося ее прочесть дома; я была в бальной зале, и ее величество призвала меня и велела занимать тех, кто не играл. Вскоре она вернулась с королем в бальную залу. Был предложен очень хороший ужин, но императрица не села за стол и уехала очень рано.

Граф Строганов тоже дал бал, который почтила своим присутствием императрица. Переговоры о свадьбе улаживались, и поэтому ее величество была весела и более любезна, чем обыкновенно. Она велела мне сесть за ужином напротив влюбленных, чтобы потом я могла рассказать ей о их беседе и их манере себя держать. Король был поглощен великой княжной, они разговаривали без умолку. После ужина императрица позвала меня и спросила о моих наблюдениях. Я ей сказала, что заботы Ливен оказались бесполезными, что великая княжна совершенно испорчена, так что больно смотреть, что король не ел и не пил, и что они пожирали друг друга глазами. Все эти шутки очень позабавили императрицу. У нее в руках был веер, чего я никогда не видала, и она его держала так странно, что я не могла удержаться, чтобы не посмотреть на нее. Она это заметила. «Мне кажется, что вы надо мною смеетесь», сказала она мне. «Признаюсь, ваше величество, что мне никогда не приходилось видеть, чтобы держали так неловко веер». «Не правда ли, — сказала она, — я похожа на простушку попавшую во дворец, но на старую простушку». «Эта рука не создана для пустяков, — отвечала я, — она держит веер, как скипетр». Были еще праздники у австрийского посла, графа Кобенцеля, и у вице-канцлера графа Остермана на даче.

Я хочу поместить здесь копии с нескольких бумаг, написанных собственною рукою императрицы и шведского короля. Они были сообщены мне вскоре после смерти Екатерины Второй.

«24 августа, шведский король, сидя со мной на скамейке в Таврическом дворце, попросил у меня руки Александры. Я ответила ему, что он не может просить ее, а я его слушать, так как существуют переговоры о браке его с принцессой Мекленбургской. Он меня уверил, что они уже прерваны. Я сказала, что я об этом подумаю. Он просил меня разузнать, не чувствует ли моя внучка к нему отвращения, что я ему обещала и сказала, что через три дня я ему дам ответ. Действительно, через три дня, поговорив с отцом, матерью и девицей, я сказала на балу у Строгонова графу Гага, что я соглашусь на этот брак под условием: во-первых, чтобы Мекленбургские связи были окончательно разорваны, и, во-вторых, чтобы Александра осталась в той вере, в которой родилась и воспитывалась. О первом условии он сказал, что оно не подлежит сомнению, а о втором он старался убедить меня всеми силами, что оно невозможно. Мы расстались, оставаясь каждый при своем мнении».

«Первое упрямство длилось 10 дней, и все шведские вельможи были иного мнения, чем король. Не знаю, как им удалось его переубедить. На бале у посла он подошел ко мне и сказал, что он удалил все сомнения, возникшие у него по поводу вопроса о религии. Вот когда, кажется, все устроилось! В ожидании я написала письмо № 1, и так как оно у меня было в кармане, то я ему дала его, говоря: «Прошу вас прочесть со вниманием эту записку. Она утвердит вас в тех хороших намерениях, которые вы высказываете». На другой день во время фейерверка он меня поблагодарил за записку, сказав, что был недоволен только тем, что я не понимаю его сердца. На балу в Таврическом дворце король шведский сам предложил матери обменяться кольцами и обещаниями. Она мне это сказала, я переговорила с регентом, и мы решили совершить это в четверг при закрытых дверях, по обряду греческой церкви.

Между тем договор улаживался министрами; главную роль в нем играл пункт о свободном исповедании православной религии. Он должен был быть подписание остальною частью договора в этот четверг. Когда его прочли уполномоченным министрам, оказалось, что этого пункта нет. Наши спросили шведских, что это означает; они отвечали, что король взял его, чтобы переговорить о нем со мной. Мне доложили об этом неожиданном обстоятельстве; было 5 часов вечера, а в 6 должно было происходить обручение. Я тотчас же послала к королю узнать, что он мне хочет сказать по этому поводу, так как до обручения я его не увижу, а после будет слишком поздно отступать. Он мне устно ответил, что он поговорит со мной; совершенно неудовлетворенная этим ответом, чтобы сократить переговоры, я продиктовала графу Моркову письмо № 2 с тем, что если король подпишет этот проект удостоверения, я сделаю сегодня вечером обручение. Было 7 часов, когда был отправлен этот проект, а в 9 часов граф Морков привез мне № 3, написанный и подписанный рукой короля, но где вместо точных и ясных определений, которые я предложила, были пустые и темные. Тогда я велела сказать, что я захворала. То время, что они еще здесь оставались, проходило в постоянных пересылках. Регент подписал и утвердил договор, каким он должен был быть. Король должен его утвердить через два месяца после своего совершеннолетия. Он его отослал для совещания в свою консисторию»