Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819) - [34]

На другой день я пошла очень рано гулять в английский сад. Я приказала моему арабу принести камер-обскуру, подаренную мне императрицей. Я поставила ее напротив колоннады по другую сторону озера, чтобы срисовать этот прекрасный вид. Так как озеро было широко, то я находилась на очень выгодном для перспективы расстоянии. Эта камер-обскура очень удобна и велика, в нее можно войти до пояса и хорошо опереться руками. Я стала работать; в это время графиня Браницкая прошла по другой стороне озера. Она, заметила мой прибор; не отдавая себе отчета в том, что она видит, она остановилась, чтобы рассмотреть эту четырехугольную массу и зеленую занавесь, падающую до земли, и спросила своего лакея, что, по его мнению, это может быть; этот же, глупый и смелый, ответил, не задумавшись: «Это госпожа Эстергази дает себя электризовать». Графиня обошла озеро, дошла до меня и рассказала мне глупую выдумку своего лакея. Мы обе много смеялись ей; она сообщила об этом императрице, которую это очень позабавило.

Однажды вечером, великий князь попросил разрешения у императрицы остаться дома. Позвали Дица и трех других лучших музыкантов для исполнения квартетов. Когда этот маленький концерт кончился, великая княгиня велела мне сопровождать ее во внутренние покои. «Давно уже, — сказала она мне, — я вам хотела показать тот дневник, который я хочу послать моей матери, при первой верной оказии. Я не хочу его отправить, не показав вам и не подвергнув его вашей критике. Останьтесь здесь (мы были в ее спальне), я вам его принесу, и вы будете судить с вашей обычной искренностью». Она вернулась, мы сели возле камина, я прочла тетрадь и бросила ее в огонь. Первое движение великой княгини, полное живости, сменилось удивлением. «Что вы делаете?» — спросила она нетерпеливо. «То, что я должна, ваше высочество; в этой рукописи — полный грации слог и непринужденное доверие дочери к матери; но, прочтя ее в 800 лье от вас, принцесса ваша мать вынесет из нее только беспокойство, и как сможете вы ее успокоить? Вы бросите в ее душу смятение, мучение; большая разница говорить или писать. Одного слова достаточно, чтобы смутить любящее нас сердце». Великая княгиня уступила с трогательной грацией и сказала мне многое, глубоко тронувшее мое сердце.

Эта тетрадь была отпечатком души, которая жаждала вылиться целиком перед любимой матерью, но в то же время преувеличивала опасности, благодаря благородной скромности и недоверию к себе самой; ее слог уже носил отпечаток ее занятий. История всегда была ее любимым чтением, наука о человеческой душе научила ее познавать себя и судить себя; благородство ее души вместе с ее принципами располагало ее к снисходительности к другим и к большой строгости к самой себе.

Одной из причин, побудивших меня к уничтожению этой рукописи, было желание, чтобы великая княгиня ее не перечитывала: она нуждалась в поддержке против этого трогательного недоверия к своим силам, которое могло довести ее до уныния.

VIII

Отъезд двора из Царского Села летом 1795 г. — Болезнь великой княгини Елисаветы. — Графиня Шенбург. — Болезнь графини Головиной. — Приезд принцесс Кобургских. — Принцесса Юлия. — Неудовольствие императрицы великой княгиней Елисаветой Алексеевной. — Помолвка великого князя Константина Павловича с принцессой Юлией и бракосочетание их. — Великая княгиня Анна Феодоровна. — Князья Адам и Константин Чарторижские.

Императрица никогда заранее не объявляла о своем отъезде из Царского Села и уезжала всегда тогда, когда этого ожидали меньше всего, и это вызывало недоразумения, очень тешившие императрицу. Однажды, пришли сказать, что императрица выезжает в карете; это причинило беспокойство всем, имевшим честь возвращаться в ее карете из Царского Села в город. Граф Штакельберг был особенно заинтересован этим известием; первым его делом было приказать своему камердинеру уложить его вещи. Ее величество села в шестиместную карету и пригласила сесть с собой меня, Протасову, Зубова, генерал-адъютанта Пассека и графа Штакельберга. Императрица велела кучеру ехать, и он повез нас сначала, как обыкновенно, на прогулку, а затем повернул по дороге в город. Граф Штакельберг сделал знак Пассеку, что он не ошибся, что он уверен в том, что догадался об отъезде, но в эту самую минуту кучер оставил большую дорогу и вернулся в лес. Лесные аллеи и повороты совершенно сбили с толку графа Штакельберга, он не знал, что и думать. Мое присутствие должно бы было его разубедить, потому что я никогда не возвращалась в город с ее величеством. Спокойно вернулись во дворец, где граф не застал своего камердинера, уехавшего со всеми вещами в город. Пришлось за ним посылать, что вызвало сильное смущение графа, очень позабавившее императрицу и все общество. Императрица удалилась. Так как было уже поздно, а я сопровождала их высочества в их апартаменты, где оставалась до 11 часов. Около полуночи я собиралась лечь, как мне принесли записку от великой княгини, просившей меня от своего имени и от имени великого князя как можно скорее явиться к ним, так как им нужно мне сообщить нечто. Я приказала своему арабу провожать меня с фонарем: ночь была теплая и темная; я перешла через большой двор и дворцовые коридоры — глубокое молчание царствовало повсюду. Только часовые кричали: кто идет? Я походила на странствующее привидение. Проходя по террасе перед маленькой лестницей ее величества, я увидела находившийся там пикет. Офицер посмотрел на меня с удивлением. Я подошла к маленькому входу, как мне было приказано, и встретила там камердинера великой княгини, проведшего меня в ее кабинет. Минуту спустя, она вошла с великим князем; она была в платье и ночном чепчике, великий князь в сюртуке и туфлях. Они спросили моих советов о неважных вещах, что они могли бы отложить и на другой день. Они этим избавили бы меня от намеков и догадок моих надсмотрщиков. С тех пор больше, чем когда либо, я стала считаться интриганкой и скрытной, но великий князь настаивал тогда, что я одна могу разрешить их спор. Когда согласие между ними было восстановлено, и я их оставила, был уже час ночи.