Записки графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1819) - [32]

Широкая аллея посреди парка поднимается террасой до Большого дворца и пересекается только фонтанами, струи которых очень высоко поднимаются и падают затем в мельчайших брызгах. Парк оканчивается каналом, впадающим в море; посреди этого канала находились тендеры и шлюпки, которые должны были на другой день отвезти нас в Кронштадт. Перевозчики, усевшись в кружок вокруг котла на одном судне, ели деревянными ложками похлебку. Великая княгиня остановилась на минуту, чтобы посмотреть на них, спрашивая их, что они едят: «Похлебку, матушка»[127], — отвечали они разом. Она спустилась в шлюпку и попросила ложку, чтобы попробовать. Восторг перевозчиков, вызванный этим знаком милости, был необычаен, их крики повторялись эхом. Великая княгиня поднялась медленно, с тем спокойствием и с тем ангельским видом, которые делали ее прекрасное лицо еще прекраснее, взяла меня молча под руку и вернулась на дорогу парка. Я ничего не говорила, крики лодочников отзывались в глубине моей души. Красота природы, очарование грации, красоты и доброты, представляют как бы аккорд, взятый на хорошем органе. Эти звуки проникают в душу и заставляют забывать слова: слишком чувствуешь, чтобы их искать.

На другой день мы сели на суда, чтобы идти в Кронштадт: держалась прекрасная и спокойная погода; мы прямо подошли к флоту, стоявшему на рейде и расцвеченному флагами. На снастях, укрепленных гирляндами, стояли матросы, что представляло чудное зрелище. Мы поднялись среди криков «ура» на судно адмирала Ханыкова[128], командовавшего флотом. Их императорским высочествам был подан превосходный морской завтрак, каюты были прекрасны, мы гуляли по палубе: безбрежное море расстилалось пред нами, и флот являлся доказательством человеческого ума. Мы обедали в Кронштадте у адмирала Пушкина[129]; изобилие плохо сервированных блюд не было способно возбудить аппетит, но молодость, здоровье и движение служили приправой для блюд. Чревоугодие — старческая слабость, остаток очень грустного и неприятного наслаждения; молодежь слишком наслаждается, чтобы думать о желудке: ее вкус нежнее. После обеда мы сделали живописное путешествие по Кронштадту; к вечеру мы снова уселись на суда для возвращения в Петергоф. Правильное движение судна успокаивает и убаюкивает. Это его почти общее действие на всех тех, кто не страдает морского болезнью. Великая княгиня оперлась головой о мое плечо и заснула. Великий князь стоял у руля, все дамы немного ослабели, фрейлина княжна Голицына, теперь графиня Сен-При, старалась победить свой сон, делая смешные гримасы, открывая то один глаз, то другой. Граф Салтыков украдкой взглядывал с принужденной улыбкой на великую княгиню, опиравшуюся на меня. Я была счастлива ношей, которую несла, и не променяла бы свое положение ни на чье. Рано поужинали, чтобы воспользоваться утром следующего дня. Только что проснувшись, великая княгиня пришла ко мне и застала меня и графиню Толстую в полном дезабилье. Эти минуты свободы причиняют самое большое удовольствие высочайшим особам: они рады покинуть на минуту свое величие. Судьба великой княгини должна была привести ее к трону, но в 16 лет это можно забыть. Она далеко не предвидела, что через немного лет она будет находиться на сцене, приковывающей все взгляды, где мечты надо прикрывать величием и достоинством, оправдать уважение, не переступая черты, которая отделяла ее от подданных. Великая княгиня велела мне идти с ней завтракать: госпожа Геслер сделала нам прекрасные тартинки; великий князь пришел их попробовать. Мы читали некоторое время, потом гуляли втроем, великая княгиня, графиня Толстая и я. Поздно после обеда мы покинули Петергоф, все восхищенные нашим маленьким путешествием.

Новое приобретение Польши после последнего раздела привело в движение алчность и корыстолюбие придворных: уста раскрывались для просьб, карманы для получек. Зубов скромно желал получить староство, которое императрица предполагала пожаловать принцу Конде; результатом этой нескромности был отказ, придавший ему сердитый вид, хотя не надолго. Власть и справедливость принудили его подчиниться этому решению и смягчить свое недовольство. Это самое староство просил у императора Павла граф Шуазель-Гуфье[130]; он бы его неминуемо получил, если бы государь не говорил об этом с князем Безбородко, который показал ему всю важность этого имения. Шуазель-Гуфье удалился со своим благодушным видом, получив менее значительную землю. Я никогда не видела человека, столь обладавшего даром плакать, как Шуазель. Я помню еще его представление в Царском Селе; при каждом слове императрицы, обращенном к нему, его глаза мигали и наполнялись слезами. Сидя за столом напротив императрицы, он не спускал с нее глаз; его умиленный, покорный и почтительный вид не мог скрыть вполне сущность обмана такой мелкой души. Несмотря на свой ум, Шуазель не мог одурачить людей; даже его «Живописное путешествие по Греции» — есть пустой плод тщеславия, который может только сделать ничтожными, в глазах читателя, памятники античного искусства.

Однажды вечером, во время прогулки, ее величество повела нас к озеру, села на скамейку и, приказав мне поместиться возле нее, поручила их императорским высочествам бросать хлеб лебедям, привыкшим к этому обеду. Весь двор вмешался в это удовольствие; в это время императрица мне рассказывала о тоахе — вид американской кошки, которой все боялись и которая была к ней очень привязана. «Представьте себе, — сказала она, — несправедливость, которую вчера сделали (я была больна накануне и не была при дворе): когда были на колоннаде, бедная кошка вскочила на плечо великой княгини Елисаветы и хотела ее ласкать; она ее оттолкнула веером, это движение вызвало неосмотрительное рвение, и бедное животное было позорно изгнано, я с тех пор ее не видела». Едва ее величество сказала эти слова, кошка появилась за нами на спинке скамьи. К несчастью, на мне была шляпа, похожая на ту, которую великая княгиня носила накануне, она меня приняла за нее. Но, обнюхав мое лицо и заметив неудовольствие, она вонзила свои когти в мою верхнюю губу и схватила мою щеку своими зубами. Императрица вскрикнула, называя меня по-русски самыми нежными именами, кровь текла из моей губы, что увеличивало ее ужас. Я умоляла ее ничего не бояться, одной рукой я схватила морду моего врага, другою взяла его за хвост и передала камер-пажу, позванному императрицей мне на помощь. Она высказала бесконечное удовольствие за мое бесстрашие, сказала мне очень много слишком похвального для такого маленького доказательства храбрости, вытерла мою кровь своим платком, повторяя, как она любит видеть меня без истерики и жеманства. Бедная кошка была посажена в железную клетку и отправлена в город, в Эрмитаж, и больше ее не видели.