Записки графа Федора Петровича Толстого - [72]
Из сыновей Марьи Михайловны я сошелся очень хорошо с Алексеем Алексеевичем, старшим ее сыном, с которым я был уже знаком по одному литературному обществу, в котором мы оба были членами, с умным, очень добрым молодым человеком, занимающимся литературою, и меньшим его братом, офицером Измайловского полка Васильем Алексеевичем, и с первых дней были уже на «ты».
А со вторым братом, офицером Генерального штаба Львом Алексеевичем только был знаком. Этот надменный человек почти никогда не бывает у матери и не показывает никакой привязанности к матери с родными братьями и сестрами, говорит [им] «Вы», а с товарищами школ и сослуживцами — и подавно. Когда его спрашивали, отчего он с самыми короткими своими приятелями говорит всегда на «вы», — «Оттого, — отвечал он, — что если я теперь, будучи в одинаких чинах с моими товарищами, буду говорить на «ты», а завтра, может быть, я получу высший чин, а он останется в прежнем, мне нельзя будет дозволить ему быть со мною на такой короткой ноге». Какова гордость у этого человека! И с этою надменностию у него крутой, чрезвычайно капризный и недоброжелательный характер. Ничего не могу сказать насчет его образования, потому что никогда с ним не говорил, а полагают его быть очень умным, кто его ближе знает.
Я почти через день бываю у Перовских и очень приятно по целым дням провожу время с обеими сестрицами. И с каждым днем дружба наша усиливается более и более, а особливо с Ольгою Алексеевною, которая мне чрезвычайно нравится. Не будучи так хороша, как Анна Алексеевна, она очень мила, любезна, умна и необыкновенно привлекательна.
Свобода, которою пользуются обе сестрицы, порученные от матери надзору их тетки, женщины очень простой и совершенно необразованной, которая делает все, что захотят племянницы, дала возможность с первого дня нашего знакомства составиться моей с обеими сестрицами тесной дружбе, которая в скором времени, не знаю сам — как, между мною и Ольгою приняла другую физиономию, гораздо нежнейшую.
Эта же беспечность матери и глупость тетки, ничего не видевшей, давали нам возможность, когда я бывал у них, часа по два и более быть вместе, совершенно одним без свидетелей, что бывало обыкновенно после обеда, за которым почти каждый раз граф Алексей Кириллович проводил [время] со своим побочным семейством.
После обеда тот же час все расходились. Граф уходил на свою половину в большом его доме, Марья Михайловна — во внутренние комнаты отдыхать, тетка — в свою комнату, где оставались до самого чаю. Гостей у Марьи Михайловны бывало очень [мало и] редко, а когда и бывали, то тоже после обеда тотчас уезжали.
Брата, любящего коммерческие игры, после обеда тотчас сажали за карточный стол с вседневными посетителями обедов этого дома.
Из больших сыновей Марьи Михайловны всякой раз, когда я у них обедал, — что бывало почти через день, как я уже сказал, один Алексей Алексеевич бывал всегда за столом, изредка — Василий Алексеевич, а Лев Алексеевич — никогда.
Алексей Алексеевич, чрезвычайно дружный с Анной Алексеевной, уходит сейчас [же] после обеда с нею наверх в ее комнату, будто бы [заниматься чтением] и там запираются, а мы остаемся с Ольгою в зале одни.
Пользуясь этим, мы под видом чтения, взяв первый попавшийся нам роман, уходим в небольшую диванную, в которую редко кто заглядывает, и, усевшись очень близко один возле другого на диване, оставя роман покоиться на столе, мы наслаждаемся сочинением своего романа. А чаще всего тоже с книжкою в руках, как щитом нашей тайны, уходим в сад, в который в послеобеденный час никто из здешнего семейства не ходит до чаю. И там остаемся совершенно одни и без опасения с кем-нибудь встретиться, обнявшись, гуляем, мечтая о блаженстве любви и удаляясь в более скрытые дорожки сада, прижимая один другого к груди, пламенными поцелуями и нежными ласками поверяли наши мечтания. Так, забывая все, проводили мы время до чаю, а когда подходило это время неволи и притворства, мы хватались за книжку и спешили в комнаты, чтоб быть уже там, когда все станут сходиться к чаю, который бы мы очень охотно совсем исключили из китайской флоры[616].
Алексей Алексеевич по вечерам нередко тоже уезжал, и Анна Алексеевна присоединялась к нам, и мы проводили остальной вечер вместе, в который она не оставляла меня почти ни на минуту. Увлеченный привязанностию к Ольге Алексеевне, потеряв совсем голову, я без всякого замечания глядел на обращение Анны Алексеевны со мною. Ее старания быть всегда со мною и возле меня, ее ласки, ее нежные взгляды, ее пожатия моей руки — все это я принимал как за обыкновенные ласки к будущему близкому и любимому родственнику, а вышло не то.
Оставшись раз с нею наедине, она уже очень ясно выказала мне свою привязанность, что меня сильно смутило. Как ни лестно было моему самолюбию признание в любви такой хорошенькой и милой молодой девицы, как Анна Алексеевна, но оно поставило меня в самое неприятное положение. Само собою разумеется, что отвечать ее любви я не могу, а как мне было передать ей это? Какими бы нежными фразами я не передавал ей моего ответа, но как он, в сущности, был бы все [же] не что иное, как уклонение мое от предлагаемой ею любви, а потому все одинаково неприятно и больно для ее самолюбия, то, чтоб не дать ей испытать такого тяжелого и неприятного положения, я решился представиться принявшим ее действие за шутку с ее стороны и желание позабавиться надо мною. Я постарался дать моему положению самую карикатурную физиономию и, остря сам над собою, как будто с тем, чтобы ее смешить, поспешил дать другое направление нашему разговору. Не знаю, как приняла мое действие Анна Алексеевна — за истину или нет, но она замолчала. Молчал и я, когда подошли к нам другие.
