Записки графа Федора Петровича Толстого - [28]

и атаман донских казаков граф Платов[238]. Меня довольно часто возили к батюшке. Горчаковы и Платов меня очень полюбили. Весна была ранняя и очень теплая, и скоро сделалось сухо, и меня отправили пешком к батюшке со старым слугою нашим Осипом. Я был одет, как ходил в Польше — в курточке и шароварах, без галстука, с распущенными волосами в локонах и круглой шляпе. Войдя в Гороховую улицу, я был остановлен полицейским офицером, который, спросив мою фамилию, сказал: «Пойдите домой и переоденьтесь». Я отвечал, что я не хочу идти домой, а хочу идти к батюшке. И что он ни говорил, я настаивал на своем и не воротился домой. Тогда он, видя, что со мной не сговориться, обратился к Осипу и объяснил ему, что государь, несмотря на лета, запретил носить куртки и шаровары, ходить без галстука и носить круглые шляпы. Тогда Осип повел меня домой. На другой день надели на меня сделанные из шароваров короткие штаны, вместо куртки — что-то вроде французского кафтанчика со стоячим воротником, надели высокие сапоги с обрубленными носками, повязали галстук; у круглой моей шляпы поля с трех сторон пришили к тулье, которая более полувершка выходила выше полей, чтобы сделать ее похожею на треугольную. Я не мог удержаться от смеха, смотря на брата в гатчинском мундире[239], а увидев себя в уродском костюме, не мог удержаться, чтобы не заплакать.

Раз, бывши у батюшки, услышали мы, что пришел к гобвахте Аракчеев[240], игравший такую важную роль при Павле I и известный по своей ужасной жестокости. Я подошел к окну, чтобы увидеть этого человека. Он пришел, приведя с собою Преображенского унтер-офицера, который по оплошности не успел вовремя отдать ему должной по форме чести. Он поставил его перед фронтом караула, вышедшего к нему для отдания чести, вызвал двух ефрейторов и приказал бить его палками. Увидев это, я со слезами бросился от окна и убежал на набережную дворца, чтобы мне не слыхать стонов и просьб несчастного о помиловании. Но у этого человека помилований не существует. Он его бил, как говорили караульные офицеры, чрезвычайно долго, и когда он стал ослабевать от побоев, то он велел другим ефрейторам его держать. Наконец, он потерял совсем чувства и замертво упал, и тогда, дав ему, лежащему, несколько ударов, приказал свезти его в ближайший лазарет, где он через два часа умер. Но это не первая и не последняя жертва его варварской души. И вот какой изверг [был] другом и первым любимцем Павла Петровича.

В той же улице, где жили мы, через два или три дома жил весьма замечательный человек, господин Радищев, возвращенный Павлом I-м из ссылки в Сибирь, куда он был сослан Екатериною И за написанную им книгу под заглавием «Путешествие из Петербурга в Москву», где он выставил все ее ошибки по управлению государством и все ее скандалёзные проделки. Павел Петрович, ненавидевший свою мать, возвратил его в Петербург и поручил ему писать проект сочинения законов, который он вскоре и представил его величеству. В этом проекте чуть ли не в самом первом параграфе он сказал, что там, где существуют именные указы, не могут существовать законы. Павел Петрович приказал ему сказать, чтобы он вспомнил, что он недавно возвращен из Сибири. Это так перепугало Радищева, что он в тот же день, как ему были сообщены слова государя, в вечеру принял яду и в ночь умер[241] оставив жену с малолетними детьми. Старший его сын был определен в Морской корпус[242].

Когда Павел I-й вошел на престол, то все, кто имели только возможность существовать без службы, вышли из гвардейских полков в отставку. Он, не любя дворянство и считая его своим врагом, посадил на их места безграмотных глупых офицеров его гатчинского баталиона, вышедших из простых солдат. Немногие оставшиеся в службе из екатерининской гвардии презирали их и никак не сходились с ними. Даже между ними название «гатчинским офицером» было бранным словом наравне с «невежею» и «пошлым безграмотным дураком». Государь, переведя гатчинских офицеров в гвардию, [давал] каждому прапорщику по 100 и 150 душ крестьян, а там — по чинам — двести, триста и далее; капитаны получили по 500 душ, а полковник — по тысяче душ. Приближенных своих, как брадобрей его величества Кутайцов[243] с огромным богатством получил титло графа[244] и Андреевскую ленту[245]. Лопухин, дочь которого была главной любовницей Павла[246] в честь которой, когда был готов Михайловский замок[247], он приказал его выкрасить по цвету ее шведской перчатки[248], построил в честь ее 100-пушечный корабль и назвал ее именем, [что] в переводе на греческий язык [означает] благодать. Немудрено, что тогда многие полагали, [что] Павел Петрович не совершенно в полном уме. И как иначе понимать подобные приказания срывать круглые шляпы с головы у ходящих по улице, приказания снимать шляпы, проходя дворцы его величества, несмотря ни на холод, ни на дождь, а при встрече на улице с царем, когда он объезжает, останавливаться, выходить из карет и всех других экипажей на улицу, несмотря ни на грязь, ни на снег, ни на слякоть, сбрасывать с себя на мостовую шинель, шубу и всякое верхнее платье и кланяться в пояс, и пешим также. И не одним мужчинам, и дамы обязаны были тоже выходить из экипажей на улицу, сбрасывать с себя на мостовую салопы, шубы — шел ли в то время снег, дождь или была бы сильная вьюга, ехали ли они разряженные на званый парадный обед или на бал — и, стоя в тоненьких шелковых башмачках в грязи или снегу, делать низкие реверансы его императорскому величеству. И не только лакеи, но и кучера, и форейторы