Записки городского невротика, маленького очкастого еврея, вовремя бросившего писать - [7]

Уже в самом конце войны меня вызвали в бункер Гитлера. Армии союзников приближались к Берлину, и Гитлер чувствовал, что если русские придут первыми, ему придется обриться наголо, если же первыми окажутся американцы, то достаточно будет просто слегка подровнять волосы. Вокруг все нервничали и переругивались. В самый разгар общей ссоры Борманн вдруг захотел побриться, и я пообещал выкроить для него местечко в моем графике. Фюрер все больше мрачнел, замыкался в себе. По временам он заговаривал о том, чтобы устроить себе пробор от уха до уха, или о том, что, ускорив создание электрической бритвы, он сможет переломить ход войны в пользу Германии. «Мы будем тратить на бритье не больше нескольких секунд, не так ли, Шмид?» – бормотал он. Упоминал он и о других безумных планах, а однажды заявил, что подумывает когда-нибудь не просто постричься, но сделать красивую прическу. Со всегдашним его стремлением к монументальности, Гитлер клялся, что рано или поздно соорудит на своей голове такой «помпадур», от которого «содрогнется мир, и для укладки которого потребуется почетный караул». На прощание мы обменялись рукопожатиями и я в последний раз подровнял ему волосы. Фюрер дал мне пфенниг на чай. «С радостью дал бы больше, – сказал он, – но после того, как союзники завладели Европой, я несколько стеснен в средствах».

Моя философия

Поводом к созданию моей собственной философской системы явилось следующее событие: жена, зазвав меня на кухню попробовать впервые приготовленное ею суфле, случайно уронила чайную ложку последнего мне на ногу, переломав несколько мелких костей стопы. Пришлось собрать консилиум, доктора изучили рентгеновские снимки и велели мне пролежать месяц в постели. В процессе выздоровления я обратился к трудам самых заумных мыслителей Западного мира – стопку их книг я давно держал наготове как раз для такого случая. Презрев хронологический порядок, я начал с Кьеркегора и Сартра, а затем переключился на Спинозу, Юма, Кафку и Камю. Поначалу я опасался, что чтение окажется скучным, но нет, напротив, меня зачаровала бойкость, с которой эти великие умы расправляются с проблемами морали, искусства, этики, жизни и смерти. Помню мою реакцию на типичное по своей прозрачности замечание Кьеркегора: «Отношение, которое соотносит себя со своей собственной сущностью (то есть с собой), должно либо образовываться собою самим, либо образовываться другим отношением». Эта концепция едва не довела меня до слез. Господи, подумал я, какой же он умный! (Сам-то я из тех людей, которые с великим скрипом сооружают от силы два осмысленных предложения на тему «Что я видел в зоопарке».) Правда, я ничего в приведенном замечании не понял, ну да ладно, лишь бы Кьеркегору было хорошо. Внезапно обретя уверенность, что я просто создан для занятий метафизикой, я взялся за перо и принялся набрасывать первые из моих собственных рассуждений. Работа шла ходко, и всего за два вечера – с перерывами на сон и на попытки загнать два стальных шарика в глаза жестяного медведя – я завершил философский труд, который, надеюсь, будет обнародован только после моей смерти или в 3000 году (в зависимости от того, что наступит раньше) и который, как я смиренно ожидаю, заслужит мне почетное место в ряду авторитетнейших в истории человечества мыслителей. Ниже приводится несколько примеров того, что образует интеллектуальное сокровище, которое я оставляю последующим поколениям – или уборщице, если она появится первой.

I. Критика чистого ужаса

Первый вопрос, которым нам следует задаться, приступая к формулированию любой философской системы, таков: что мы, собственно, знаем? То есть в каком именно нашем знании мы уверены или уверены, что мы знаем, что знали нечто, если оно вообще является познаваемым. Или, может быть, мы просто забыли то, что знали, и теперь стесняемся в этом признаться? Декарт намекнул на эту проблему, когда написал: «Мой разум никогда не знал моего тела, хотя с ногами моими у него сложились довольно теплые отношения». Кстати, под «познаваемым» я не подразумеваю ни того, что может быть познано посредством чувственной перцепции, ни того, что может быть усвоено разумом, но по преимуществу то, о чем можно сказать, что оно Должно Быть Познанным, или обладать Знаемостью, или Познаемостью, или на худой конец то, о чем можно поболтать с друзьями.

В самом деле, «знаем» ли мы Вселенную? Бог ты мой, да нам далеко не всегда удается выбраться даже из Китайского квартала. Суть, однако же, в следующем: существует ли что-либо вне данной точки пространства? И зачем? И чего оно так шумит? И наконец, невозможно сомневаться в том, что одной из характеристик «реальности» является отсутствие сущности. Это не означает, что сущности в ней нет совсем, просто сейчас она отсутствует. (Реальность, о которой я здесь говорю, это та же самая, которую описывал Гоббс, только моя немного поменьше.) Вследствие этого смысл картезианского изречения «Я мыслю, следовательно, существую» может быть гораздо яснее передан словами: «Глянь-ка, а вот и Эдна со своим саксофоном!» Но в таком случае, чтобы познать субстанцию или идею, мы должны в ней усомниться и таким образом, подвергая ее сомнению, воспринять качества, которыми она обладает в конечном своем состоянии, каковое и есть подлинная «вещь в себе» или «вещь из себя», или еще что-нибудь, или просто пустое место. Уяснив это, мы можем на время оставить гносеологию в покое.