Записки гарибальдийца - [9]

На недостроенном моле расположена была часть экспедиции, которой не нашлось места на судах. Почти целые сутки просидели там эти несчастные без съестных припасов, и даже без воды, а всё же весело расхаживали и пели. Когда я вышел к ним, меня окружили вопросами со всех сторон: «Скажите, что́ полковник? Скоро ли мы едем? Другие счастливцы придут к Гарибальди прежде нас?». Обо всем этом я знал столько же, сколько и они. Почти вслед за мной пришли барки, нагруженные хлебом, сыром и вином. Их встречали радостными криками.

Наутро всё было готово. После утомительных хлопот по нагрузке лошадей, почти ввечеру мы снялись с якоря. Маленький буксир Il Veloce[43] взял нашу барчонку, и мы отправились. Солдаты расположились на палубе. Трудно было себе представить, с каким восторгом эти несколько сот молодых людей шли на неровную, ожидавшую их борьбу. Между ними немало было маменькиных сынков, привыкших к комфорту и роскоши, а теперь они с восторгом запивали кислым вином окаменелый сыр и совершенно спокойно дремали на голых досках, завернувшись в толстую шинель…

Ветер был попутный; судно шло на всех парусах, и пароход уже не тащил его, но едва убегал, вздымая пену…

II. Палермо

Было почти темно, когда мы бросили якорь. Явился офицер в красной рубахе и морской фуражке, с приказанием немедленно отправляться в город. Лучше этого мы и не желали. Несмотря на то, что приказание выполнялось со всевозможною скоростью, мы только ночью успели выбраться. Солдат тотчас же отправили в казарму у Quattro Venti[44]; фрунтовых офицеров поместили тут же. Остальным должны были дать частные квартиры. Пока хлопотали, кто о вещах, кто о другом, я спокойно уселся на тумбочку у ворот, благодаря тому, что мой маленький ordinanza во время суматохи растерял все мои вещи. Стоявшие возле меня офицеры, исправлявшие должность плац-адъютантов, тотчас же приступили ко мне с вопросами обо всем случившемся с нами в Ливорно. Они, как казалось, не очень сочувствовали нашему предприятию. Всё это были прежние офицеры бурбонской армии, перешедшие на службу нового правительства. Впрочем, скоро они переменили тон и стали относиться ко мне со всей неаполитанской добротой и простодушием. От них я узнал, что первая половина нашей экспедиции, прибывшая тремя днями прежде нас и только что отправившаяся, была принята продиктатором очень дурно; солдатам запрещено было выходить из казарм, так что полковник Никотера тотчас же вышел в отставку, и с ним большое число офицеров; что после этого остальных перевели в лучшую казарму и позволили им проводить день в городе и в окрестностях, с тем чтоб они к вечерней перекличке возвращались.

Подошел немолодой офицер, маленького роста и полный. Впотьмах нельзя было разглядеть ни лица его, ни платья. Мы, собеседники, по военному поклонились ему; один из них шепнул мне, что это комендант Палермо, полковник Ч***, друг Гарибальди. Другой представил меня ему как члена вновь пришедшей экспедиции. Комендант спросил у меня, сколько человек в нашей партии и еще что-то, касающееся того же. Я спросил его, что намерены делать с нами, и долго ли мы будем оставаться в Палермо.

– А не знаю, – сказал он, – мы уже уведомили о вашем прибытии диктатора, но мы не знали, что вас так много. Впрочем ему это будет приятный сюрприз; в настоящее время ему люди нужны. В ожидании его распоряжения, вы пробудете здесь. Товарищи ваши, отправившиеся сегодня вечером, сами не знали, куда их везли… Да вы ломбардец? – спросил он вдруг совершенно неожиданно.

Я отвечал отрицательно.

– И не венецианец?

– Нет, даже не итальянец, – сказал я, чтоб избавить бедного старика от труда пересчитывать все провинции Италии.

– Так вы венгерец, – заметил он уже вовсе не вопросительно.

– И то нет. Я славянин.

Если б я сказал, что я троглодит, это бы меньше удивило коменданта. Глаза его блестели в темноте и обегали меня с ног до головы.

– Да, великая и эта нация, – прибавил он после нескольких минут молчания.

– Вот тебе квартирный билет, да пойдем ужинать, – сказал подошедший ко мне адъютант главного штаба.

Слово ужинать странно прозвучало мне после нескольких дней, проведенных на пище, которую и сам Св. Антоний не почел бы роскошною. Мы уселись в коляску и отправились. Было так темно, что города решительно нельзя было рассмотреть.

– Santo diavolone![45] – закричал вдруг кучер, остановив свою клячу и слезая с козел, – ведь придется назад ехать.

– А что?

– Да вишь завалили как улицу, проклятые…

– Кто такие?

– Известно кто! Камня на камне не оставили в городе. Сколько домов развалилось совсем! А ведь всё на улицу валится; так где же тут проехать, да еще ночью.

Все это мы скорее угадали, нежели поняли, благодаря особенности сицилийской речи, которую и сами сицилийцы не всегда понимали бы, если бы не примешивали к разговорам выразительную жестикуляцию.

Возвращаться мы не имели желания, а потому вылезли из экипажа и расспросили у кучера, где найти какой-нибудь трактир. Не поняв и половины им сказанного, мы отправились бродить по узким переулкам. Споткнувшись бесконечное число раз, поворачивая по вдохновению то направо, то налево, руководимые инстинктом голодных желудков, мы добрели наконец около полуночи до трактира.