Записки филиппинки - [3]

«Очевидно, у бедолаги болезнь Паркинсона», – наконец осенило меня.

Врач был невозмутим. И мужественно пытался заполнить официальный бланк с печатью. Так продолжалось бы долго.

– Давайте я напишу. Диктуйте, – пришла я ему на помощь, перехватив инициативу в свои руки.

Врач послушно отдал мне ручку. И я впервые в жизни выписала рецепт с диагнозом и назначением. Сама себе. Под диктовку милого Адольфа Карловича.

Грибок прошел через несколько дней. И больше об Индии я не вспоминала. На этом дерматологическом приключении чуть тлеющая романтика наших отношений с Борей закончилась. Оставались отношения только приятельские. И банные.

О Боре и о его банной нужде я напрочь забыла. Закрутилась. Сознание положилось на предварительный звонок.

Вечером во вторник прихожу домой. А в дверях этот розовый билет в баню и нацарапано карандашом: «Приходил. Три часа ждал. Спасибо за баню. Боря».

Звоню ему. Ругаюсь. Почему не напомнил? Хотя бы маякнул, если денег настолько жалко!

Просится опять в баню. Договариваемся. В субботу. Требую позвонить предварительно.

Дни бегут. Жизнь бурлит. О бане я забываю. Память выбрасывает из своей ячейки обременительную информацию.

Вечером возвращаюсь домой, а в дверях гневная записка: «Я был. Хотел помыться. Ждал в подъезде. Консьерж меня выгнал. Ты бесстыжая. Обманула!»

Боря вновь не позвонил и пролетел с баней.

Звоню, ругаюсь, стыжу, называю Гобсеком. Плюшкиным. Жлобом.

Просится в баню опять, через неделю.

Уже не требую позвонить. Знаю, что бесполезно. Пишу себе в блокнот памятку: «Боря. Баня. Суббота».

А в субботу поменяли время. С зимнего на летнее. И я прихожу домой на час позже. И опять нахожу в дверях записку о том, что я очень подлая.

В качестве примирения я покупаю в переходе метро Позняки войлочную шляпу с надписью «Любитель бани», еду на Нивки и дарю ее Боре.

Широко расставив ноги, Боря льет воду из помятой алюминиевой кастрюльки мне на руки. Вода стекает с рук на траву.

– Бери мыло! – командует Боря, кивая в сторону подозрительно серого обмылка, киснущего в ржавом блюдце на траве.

– Да у меня руки чистые. От Позняков до Сырца я ехала сидя и за поручни в метро не хваталась, – тактично отказываюсь я от мыла, маскируя свою брезгливость.

– Бери-бери! А за сумку свою ты же держалась?

– Ну да, – соглашаюсь я и провожу руками по серой массе, изображающей у Бори средство защиты от инфекции.

Опустошив кастрюльку, Боря швыряет ее в кучу с песком, довершая натюрморт из разнокалиберной нехитрой посуды, валяющейся в этой куче.

Поднимает оттуда граненые стаканы, вычищает их крапивой и песком. Ополаскивает мутной водой, из пластиковых бутылок. После этой обязательной сангигиены мы проходим в его дом.

Мы сидим с Борей в гостиной его нового дома на Нивках. Пьем чай из неизвестной мне травы, вырванной Борей тут же, под забором.

Дом Бориса двухэтажный, из пеноблока. Окна настежь, в сад. Пахнет стружкой от деревянных перекрытий и пластиковым сайдингом, которым Боря из экономии облицевал стены и фасад дома. В ванной комнате уже подключена вода, установлены счетчики, сияет первозданной белизной унитаз, раковина.

Но Боря не пользуется этим комфортом. И мне не дает.

Алюминиевая кастрюлька без ручек, поселившаяся в куче с песком, подменяет функции водопровода. Другие удобства находятся за большим кустом сирени.

– Дом я уже построил. Шиповник вдоль забора посадил. Теперь мне нужен сын. Найди мне жену. Ты же шустрая! Молодую. Красивую. Она родит мне наследника. Я ее озолочу. Ни в чем нужды знать не будет. Все ей перепишу. Земельные участки, дачи, гаражи. Ведь иначе все мое добро достанется племянникам. Вот радоваться-то будут, подлецы! Еще, чего доброго, цветочек на могилку принесут! У-у-у! Я жить не могу с этой мыслью. И с тобой я рассчитаюсь, не боись, Машенция! Ты будешь довольна, – уплетая столовой ложкой мой дорогущий торт с пьяной вишней, рассказывает Боря.

– И как же ты со мной рассчитаешься?

– Один процент дам. Или ты большего хочешь?

– Один процент? От чего? От твоего кайфа?

– Ну, договоримся. Я тебе сарайчик перепишу, китайский.

– Какой еще сарайчик?

– Да, этот… автобус. Он у Славки во дворе стоит.

– На ходу?

– На ходу, если колеса ему поставить и кое-что еще. Там у меня вещи хранятся.

– Понятно все с сарайчиком.

– Только у меня требование. Девочка должна быть не старше двадцати трех лет. И блондинка! Как у Славки!

«Ну ты и нахал! Пенек замшелый! Ты давно на себя смотрел? Борода, как у лешего. Пятьдесят три года – а туда же!» – это я говорю мысленно, чтобы не обидеть приятеля.

– Так мы же все это сделаем искусственно. И я ей заплачу! – прочел укор в моем лице Боря.

Я изучающе смотрю на Борю, сидящего спиной к распахнутому окну. Его внешнее сходство с врубелевским Паном подмечено мною давно. Такой же заросший. Голубые глаза пуговками. Мясистый нос. Лицо, как граблями пропахано. Длинные, узловатые руки. И какой-то он весь серого цвета. Я мысленно надеваю на Борину голову козлиные рожки. А вместо носа – маслянистое рыльце. С желтыми клыками.

Как Боре все это идет! Потом меняю рожки на воздушный нимб. Тоже смотрится. Но первый вариант как-то гармоничнее.