Записки драгунского офицера. Дневники 1919-1920 годов - [29]
Как всё это печально! Лазарет в здании мужской гимназии полон ранеными. В палате полумрак. Страшно-бледный, с лихорадочными глазами лежит Пушкин. Вместо правой руки – культяпка, толсто обмотанная бинтами. На нём нет рубашки, и тело какого-то землистого цвета, словно у трупа. Абашидзе лежит на спине. Голова так забинтована, что видно только глаза, нос и открытый рот. Ему тяжело. Он не может двигать руками и чуть слышным шёпотом выговаривает только одно слово: «Мухи». Я сажусь и отгоняю их, когда они садятся ему на лицо…
Синькевич тоже мучается. И ему, и Пушкину кажется, что руки их ещё не отрезаны и чувствуется боль в несуществующих уже пальцах. Какое-то чувство жалости ко всем этим калекам, к другим, ещё не убитым, к самому себе, который тоже, быть может, будет подбит через час, охватывает меня. Нервы не выдерживают, и я начинаю судорожно рыдать. Плачут и Люфт, и Воронков. У Маклакова слёзы так и катятся по щекам. Стыдно проходящих по коридору: я отворачиваюсь к стене и опираюсь на винтовку. Кто-то ласково берёт мою руку. Это сестра Стессель. Надо взять себя в руки… Довольно.
Слёзы высыхают, только горят ещё глаза, и слепая злоба вдруг охватывает меня с такой силой, что кулаки судорожно сжимаются… Ах так! Ну, ладно, ещё посмотрим, кто кого победит… Посмотрим ещё, сумеем ли мы отомстить… Увидим, кто будет болтаться на фонарях!!!
«Вали скорей!» Мчится линейка, прыгает на ухабах. Аджимушкай уже близко. Идёт перестрелка. Изредка громыхнёт ручная граната и хлопнет мина. Около Царского кургана есть другой, поменьше: его прозвали Комиссарским. Почти на самом его гребне стоят два пулемёта, и около них возится Ермолов. Его уже чуть не задело.
Стрелки против нас отличные, а расстояние пустячное: каких-нибудь 50-100 шагов! Пули то и дело отскакивают от пулемётных щитов и чиркают по камням. Противника не видно: он засел среди разрушенных домов, холмиков, каменных заборов и камней. Как только появится на мгновение чёрная фигурка, надо бить… бить скорее: если сам не убьёшь, то почти наверняка получишь пулю в лоб.
Эскадрон залёг за хребтиком немного сбоку. Надо до него добраться, а это не так просто. Для этого надо пробежать шагов сто по совершенно открытому месту, которое всё время обстреливается в упор. Но делать нечего. Собираюсь с духом, совершенно с таким же чувством, как ныряешь вглубь или прыгаешь с высоты, и пускаюсь полным ходом, низко пригнувшись к земле. Рядом бежит Люфт. Пули так и свистят. Ложимся, а то они пристрелялись. Маленький холмик едва защищает нас от пуль. Рядом кто-то лежит и стонет. Оказывается, мы не одни: рядом Гоппер, раненый солдат Герман – тот самый Герман, что вёл подозрительные разговоры, и фельдшер. Герман ранен в живот, пока носил патроны для эскадрона. Фельдшер его перевязал, но вынести его до вечера нет возможности, а теперь только утро! Весь день промучится на жаре!
Осталось пробежать шагов 25-30, но противник сбоку тоже шагах в 40-50!! Не одна винтовка нацелена, наверное, на наш холмик, зная, что мы скоро вынуждены будем бежать вперёд. Страшно и даже невозможно кажется идти дальше… А идти надо! Чтобы оттянуть неприятный момент, предлагаю Гопперу покурить. Курим нарочито медленно и с расстановкой. Но как-то быстро оказывается, что папироска выкурена и что бежать всё-таки надо. Тем более что все на нас смотрят. Гоппер собирается с духом, вскакивает на четвереньки…Пуля в одно мгновение вздымает песок и камешки около самой его головы. Какой-нибудь вершок! Он снова ложится. Выкуриваем ещё по одной папироске… Я предлагаю бежать поодиночке: «Ну!.. раз! два… три!!»
Разом вскакивает Люфт, за ним я, сзади тяжело бежит долговязый Гоппер… Шумит только ветер в ушах да чиркают, поют, свистят пули то справа, то слева, то между ног, то у самого уха. Скорей… Скорей… Вот и эскадрон! С размаха бросаемся прямо мордой в пыль и тяжело дышим. Последняя пуля где-то фальцетом поёт над головой, но теперь уже нестрашно. Пусть себе поёт на здоровье. Мы вас уже больше не боимся!
Весь день лежим мы в грязи. Два раза шёл дождь. Два раза снова появлялось солнце и сушило нас. После второго дождя мы, вероятно, не вполне просохли. Мой полушубок линяет чем-то жёлтым, вероятно, мелинитовой пылью.
Весь день шла стрельба и бросание гранат. Уже второй убитый лежит среди нас, широко раскинув руки и смотря стеклянными глазами в вечернее небо. Из дырки в голове на траву вывалились мозги, но он дышит ещё, хотя и бессознательно. Уже не одна сотня пустых гильз валяется у наших ног. Руки пахнут порохом, и хочется спать.
Кто-то бежит с Комиссарского кургана. Кругом него летают пули. Передаёт беленький конвертик, тот самый, из-за которого он сейчас чуть не был убит. Приказание гласит, чтобы немедленно рыли окопы в том месте, где сейчас находимся.
Рыть так рыть. Окопы придётся сильно загибать, так как позиции иногда обстреливаются фланговым огнём. Начинаем копать. Земля твёрдая и каменистая и плохо поддаётся. Рыть приходится лёжа. Я тоже рою, потом спускаюсь немного ниже. Мне эти окопы не нравятся. Сбоку откуда-то положительно бьют по нам! Или это кажется только? Нет, уже отчётливо свистнула пуля, где-то под ногами. Ясно, что хотят попасть именно в меня и Люфта. «Знаете, уйдёмте куда-нибудь, к чёрту, отсюда, а то это рытьё окопов кончится бедой!»
В истории русской и мировой культуры есть период, длившийся более тридцати лет, который принято называть «эпохой Дягилева». Такого признания наш соотечественник удостоился за беззаветное служение искусству. Сергей Павлович Дягилев (1872–1929) был одним из самых ярких и влиятельных деятелей русского Серебряного века — редактором журнала «Мир Искусства», организатором многочисленных художественных выставок в России и Западной Европе, в том числе грандиозной Таврической выставки русских портретов в Санкт-Петербурге (1905) и Выставки русского искусства в Париже (1906), организатором Русских сезонов за границей и основателем легендарной труппы «Русские балеты».
Мария Михайловна Левис (1890–1991), родившаяся в интеллигентной еврейской семье в Петербурге, получившая историческое образование на Бестужевских курсах, — свидетельница и участница многих потрясений и событий XX века: от Первой русской революции 1905 года до репрессий 1930-х годов и блокады Ленинграда. Однако «необычайная эпоха», как назвала ее сама Мария Михайловна, — не только войны и, пожалуй, не столько они, сколько мир, а с ним путешествия, дружбы, встречи с теми, чьи имена сегодня хорошо известны (Г.
Один из величайших ученых XX века Николай Вавилов мечтал покончить с голодом в мире, но в 1943 г. сам умер от голода в саратовской тюрьме. Пионер отечественной генетики, неутомимый и неунывающий охотник за растениями, стал жертвой идеологизации сталинской науки. Не пасовавший ни перед научными трудностями, ни перед сложнейшими экспедициями в самые дикие уголки Земли, Николай Вавилов не смог ничего противопоставить напору циничного демагога- конъюнктурщика Трофима Лысенко. Чистка генетиков отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред. Воссоздавая историю того, как величайшая гуманитарная миссия привела Николая Вавилова к голодной смерти, Питер Прингл опирался на недавно открытые архивные документы, личную и официальную переписку, яркие отчеты об экспедициях, ранее не публиковавшиеся семейные письма и дневники, а также воспоминания очевидцев.
Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.