Записки датского посланника при Петре Великом, 1709–1711 - [164]

Как сказано выше, вследствие дурной дороги и плохих лошадей путешествие наше было очень замедленно; к тому же (других) лошадей мы не могли ни купить, ни нанять, ввиду чего 22 марта нашли себя вынужденными силой отбирать попадавшихся нам лошадей (и) даже выпрягать их из (тех), возов, на которых крестьяне везли податной хлеб в Санкт-Петербург. Между прочим в одной деревне, а именно в Лядине (Leb), случилось (следующее происшествие).

В деревню эту въехал монах на санях, запряженных хорошей лошадью. (Сначала) я (добром) попросил его продать или дать мне внаем его лошадь, но он отказался от того и другого; когда же увидел, что я намерен отобрать лошадь силой и что ее по моему приказанию выпрягают из саней, то стал понапрасну тратить много слов; заметив, однако, что ему собираются дать здорового тумака, убежал с проклятиями, бранью и угрозами. (Но) по прошествии получаса монах вернулся, ведя за собой от 30 до 40 крестьян, вооруженных большими дубинами и палками. Он предводительствовал ими, и так как по его распоряжению ударили в набат, то крестьян со всех сторон сбегалось (все) больше (и больше). В то время при мне из наших людей никого, кроме камердинера Томсона, не было; звать их на помощь было поздно, ибо, пока (они подошли бы), (сбежались) бы и (прочие), рассеянные по деревне (крестьяне). Поэтому, призвав на помощь (всю) нашу храбрость, мы пошли им навстречу вдвоем, обнажив охотничьи ножи, и как священник шел впереди, то Томсон, взяв у меня из левой руки сосновую дубину, ударил его ею по голове, и он сразу упал. Крестьяне, увидав это, были испуганы нашей смелостью, — (ибо) поднять руку на священника считается по их вере одним из самых больших и тяжелых грехов, — и, на наше счастье, пустились бежать. Томсон же без милосердия продолжал осыпать священника с головы до пят ударами, пока наконец я, из сострадания, не отнял у него дубины силой, (после чего) священник, не будучи в состоянии держаться на ногах, уполз (от нас) на четвереньках, да еще благодарил (нас за то), что опустили его живого. Впрочем, (сам) я, как перед истинным Богом, не тронул его ни рукой, ни палкой, ни иным чем. Впоследстви мы узнали, что несколько лет тому назад в (этой самой) деревне был убит один прусский посланник со всей свитой и челядью, так что в настоящем случае, благодаря нашему мужеству, мы, (быть может), избежали большого несчастья или по меньшей мере великой опасности.

23 марта прибыли мы в Санкт-Петербург.

7 апреля приехал из Дании гонец, гоф-фурьер Кардинал, ныне покойный. Однажды вечером я и дворецкий наш Эйзентраут, теперь тоже скончавшийся, угощали этого чужого приехавшего к нам датчанина. Под конец я сильно захмелел, те двое тоже не были особенно трезвы, и вот эти-то два рослых, тучных, жирных человека упали на деревянную лавку, лавка же упала краем поперек моей правой голени, которая (вследствие этого) согнулась как дуга, и я никогда (в жизни) не подвергался большей опасности переломить ногу, чем в тот раз. Пока нога моя была таким образом искривлена, я испытывал столь сильную и невыносимую боль, что за (своим) криком не имел возможности попросить их встать. Под конец они уже сами встали, вследствие моего крика, и должны были поднять меня, так как без посторонней помощи я не мог подняться, (да) и в течение (целого) часа не был в состоянии ступить на ногу.

24 апреля царь на своем судне, — где я должен был служить толмачом между посланником и окружавшими царя русскими, — угостил меня из собственных рук четырьмя стаканами испанского[433], вследствие чего я через четверть часа так опьянел, что стал немым толмачом. (После того) я незаметно выбрался, оставив посланника одного. Был я так пьян, что в течение 8 дней не мог оправиться.

8 мая посланник Фальк и часть (наших) людей поехали с царем морем в Финляндию, к Выборгу, осаждаемому в то время русскими, и я снова был оставлен (дома) при непоехавших людях. Став на это время сам себе господином, я принялся за дальнейшие упражнения в русском языке. Так как я не мог найти учителя, то заставлял одного из посланнических слуг, читавшего очень хорошо, читать себе вслух по-датски Новый Завет, причем (сам) следил по славянскому (тексту). Дело пошло успешно, и так как я и раньше понимал немного по-русски, то, прежде чем дошел до середины (Евангелия), понимал почти все и нередко, когда чтец ошибался, (сам) поправлял его. Впоследствии я с прилежанием выписал все primitiva из русского печатного лексикона; они до сих пор у меня сохраняются. Начал я также дополнять и поправлять Ludolphi Grammaticam Russicam; труд этот (равным образом) хранится в числе моих рукописей. Наконец я принялся (было) за перевод большой славянской грамматики на латинский (язык), но (служебные) мои занятия помешали мне окончить эту работу. Часть (начало?) перевода находятся в числе моих бумаг.

В Петербурге была голландская лютеранская церковь, где мы слушали проповедь и куда ходили к трапезе Господней. Все (иностранцы), которых множество в (русском) флоте, к какой бы национальности они ни принадлежали, знали по-голландски; поэтому кой-когда мне приходилось заниматься и голландским языком, ввиду чего у меня ежедневно было немало дела и свободного времени не оставалось.