Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [77]

Мой отказ чрезвычайно разобидел Ткачука: пришлось отменить заказы костюмов; я же оказался виновным, как смел я столь долго не прийти на помощь компании, которая так нуждалась в деньгах? Сама судьба сохранила мне мои гроши, которые вскоре же потребовались на переезд в Сербию, и без которых я навеки застрял бы в Салониках.

Пытаюсь на свой риск произвести пробу перепродажи гимнастерок. Случайно набрел на склад дешевых гимнастерок и панталон. Купил на пробу десять комплектов и решил поехать с ними в Гевгелы – пограничная станция с Сербией. Кстати, хотел узнать там и посмотреть, нельзя ли на лето перебраться туда из Салоник, если до лета не придет виза в Сербию, а в Салониках будут очень доводить жара и комары. Таково было наше тяготение к Сербии. Запаковываю товар в мешок и тащу его на вокзал, отстоящий версты за четыре, ибо извозчики очень дороги.

Рано утром выезжаю с поездом в Гевгелы. Все идет благополучно. Но перед самой станцией я замечаю какое-то суетливое движение в вагоне: кто откупоривает и отпивает вино, кто надевает новые ботинки и новую фуражку, а старые прячет. В чем дело? Оказывается, мы уже за границей, в Сербии, ибо Гевгелы на сербской территории. Как мне быть с моим товаром? Оплачивать его таможенной пошлиной? Но где же тогда мои барыши? Да и паспорт мой без сербской визы совершенно не годится для сербских властей, и я рискую быть арестованным, а товар мой – конфискованным. Первый блин комом: беда, коль пироги начнет печь сапожник.

Сербские власти очень любезны: они дозволяют мне погулять по Гевгелам и пообедать там в ресторане и даже предлагают дать телеграмму в Белград о моей визе. Складываю свой товар в уголок в таможне нераспакованным, как подлежащий обратному вывозу.

В ресторане (гастиона) нахожу сытный сербский обед с «агнуем», куриный суп, вино. Однако хлеб хуже салоникского, серый, плохо смолотый и недешевый, а на динары даже дорогой: за греческую драхму дают два динара.

Самое селение Гевгелы – безотрадное, ни кустика, бесконечная, пыльная улица с поврежденными бомбардировкой домами. Жить тут на даче невесело. И Вардар, который преследует всех своими камышами и своими комарами. И в Гевгелах та же малярия, как и в Салониках, как и по всему течению Вардара, по всей этой низине Македонии.

Пользуюсь случаем и посылаю министру Пашичу телеграмму по дешевому тарифу: в восемь раз дешевле греческого. Вечером забираю свой тюк и возвращаюсь в Салоники. Здесь опять беда: мой тюк не пускает уже греческая таможня как контрабанду. Еле улаживаю дело и опять тащу обратно свой товар, что теперь я буду с ним делать? Записываю в расход 48 рублей на поездку в Гевгелы.

Пытался продать этот товар в окрестностях. Греки внимательно его осматривали, щупали, смотрели на свет, примеряли и, наконец, предлагали ровно вдвое дешевле, чем я сам заплатил.

А солнечный припек в Салониках все усиливается, по вечерам появились и комары над сырыми местами. Наши бараки опоясаны были сточными канавами, в которых грязная вода застаивалась и загнивала. Зимой, когда окна не отворялись, это еще было с полбеды, но теперь зловоние давало себя чувствовать. Воображение рисовало грозные признаки малярии, а заброшенное кладбище невдалеке, на пригорке, напоминало, как жестоко расправляется эта беспощадная болезнь с приезжими иностранцами. Случайно мне пришлось прихворнуть легкой инфекцией, и ужас охватывает: неужели малярия? Несмотря на сетку в окне, комары все-таки проникают в комнату и жужжат по ночам. Как только мне несколько полегчало, тотчас собрался на вокзал к утреннему поезду на Белград, чтобы с кем-нибудь из пассажиров послать телеграмму Пашичу. Случай мне помог, и я как раз попал на серба, отправлявшегося прямо в Белград: он любезно согласился подать мою телеграмму в Белграде и даже обещал попросить свою «тату» лично побывать у Пашича с моей просьбой.

Я был вне себя от радости, искренно его поблагодарил и повернулся, чтобы уйти. Не успел отойти и нескольких шагов, он меня вновь окликнул. Возвращаюсь к окну вагона, он мне протягивает обратно мои 10 динаров, данных ему на телеграмму: «Я заплачу свои!» – говорит он. Конечно, я отказался. Боже мой! Неужели мы дошли уже до подаяний?

На все мои телеграммы я не получил ответа.

Приближалась Пасха – 18 апреля. На Страстной я хотел говеть. С каким усердием посещал я нашу скромную лагерную церковку: для нее был приспособлен один из бараков, разделенный пополам. В одной половине – церковь, в другой – мастерская дамских нарядов.

Эти бумажные иконы, эти паникадила из проволок, бедное одеяние священника, хор, старающийся что-то изобразить и с грехом пополам вытягивающий лишь обычные песнопения, madame Кулакова в роли регента, тщетно старающаяся дать тон, все это дышало такой искренностью и непосредственностью, что навевало какую-то грусть и располагало к искренней молитве.

Я стоял за обедней, начавший говеть. В это время в церковь входит комендант генерал Томилов и прямо направляется ко мне: «Сейчас я получил известие, вам пришла сербская виза!» Какое совпадение и как далек был я от мысли о визе именно теперь, молясь за этой литургией: «Слава тебе, Боже наш, слава тебе!»