Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 - [74]

Наоборот, всякие препоны греки ставить великие мастера: это по их настоянию мы просидели три недели в карантине без всякой надобности и рисковали просидеть еще три недели, если бы не вмешались французский и русский консулы; это они издали правила, что за каждую сломанную доску в бараке мы рискуем быть переведенными в армейский лагерь – ужасные бараки без крыш и без дверей, где скопились тысячи беженцев-греков из Карсской области[412], где люди умирали десятками ежедневно от самых ужасных болезней, вплоть до чумы.

Когда мне понадобилось запломбировать зуб, то грек-доктор, узнав, кто я, долго причмокивал языком в знак сочувствия; но это не помешало ему содрать с меня за пломбу десять драхм и скверно запломбировать.

Каждый раз при размене денег меня старались обсчитать. А когда мне понадобилось ехать в Афины, то греки в виде особой милости уступили мне на стоимости билета третьего класса, в трюме, из тридцати драхм – пять.

Перед Рождеством наша походная церковка в лагерях не была еще приспособлена и приходилось к обедне ходить пешком в город, в русский госпиталь имени Святого Дмитрия Солунского, где была крошечная русская церковка. После наша церковь в лагерях была нашим утешением, простотой своей напоминая мне дальнее детство в деревне: такой же маленький иконостас, такой же простенький совсем деревенский батюшка, такой же дикий хор, кто в лес, кто по дрова. Нигде я так усердно не молился, как в этой импровизированной церкви в Салоникских лагерях.

Жизнь наша в Салониках текла чрезвычайно однообразно, дни походили один на другой и потому шли быстро. Несмотря на все старания, я никак не мог достать платных занятий: я пробовал наняться красить автомобили, где, между прочим, работал Гофштеттер[413] из «Нового времени»; пилить дрова на лесопильню – везде отказ. Пробовал торговать готовым платьем и купил для этого десяток гимнастерок и штанов, но мне давали за них дешевле, чем я сам заплатил. Сунулся я было с ними в Гевгелы – сербская пограничная станция, – но едва оттуда унес ноги со своей «контрабандой».

При таких условиях все мысли, все надежды сосредотачивались на Сербии – этом благословенном, казалось, рае.

Серафима Константиновна также пробовала работать, и более успешно, чем я: сначала давала уроки музыки, затем ходила по городу в качестве переводчицы на французский язык при уполномоченном от женевского Красного Креста – поэте Мазуркевиче[414]. Она очень уставала, но все же зарабатывала до 25 драхм в день. Впрочем, Мазуркевич скоро куда-то скрылся искать новых доверчивых людей, новых пожертвований на Красный Крест. Под конец она носила и продавала на улицах вафли и зарабатывала при удаче до 19 драхм в вечер.

Другие наши дамы из лагеря устроились кельнершами и после ночной работы приносили иногда и по 50 драхм. Но какой ценой они их добывали? Мужчинам было труднее: инженеры устроились быстро и получали по 25 драхм в день. Другие должны были браться за физическую работу, нанимались сторожами, грузчиками, землекопами и благодарили судьбу за 10 драхм в день на своих харчах, причем обедать приходилось поздно вечером по возвращении в лагерь.

Люди заметно опускались, нравы падали; так, например, один генерал привлекался у нас к суду чести за укрывательство краденого и еле выкарабкался из этого суда благодаря особой милости судей. Племянник его был известный в лагерях хулиган и воришка. Наш визави полковник Баран был привлечен мною к суду чести за то, что он обругал Серафиму Константиновну трехэтажными словами только за то, что она отворила дверь на улицу из нашего коридора. Суд чести ограничился выговором и даже не вызвал меня в суд на разбирательство.

Да и чего было ожидать от такого суда генералов, когда один из них, старшина нашего барака, прямо сказал Серафиме Константиновне, что всех членов Государственной думы надо вешать за то, что генералы теперь терпят такую жизнь.

В Сербию, в Сербию!

Я начал хлопоты о визе еще в конце декабря, подав просьбу через русского консула. Я надеялся на свое имя и на свои знакомства в Белграде. Я ждал скорого ответа, но его все не было. Через месяц я повторил прошение и, кроме того, через военного агента в Белграде послал просьбы: регенту Александру[415], Пашичу, в Державную комиссию, в посольство и Челнокову[416].

Челноков и Богданов написали мне, что разрешение скоро будет, и я успокоился. Одновременно узнал из газет о русской Учредиловке 33-х в русском Парламентском комитете в Париже[417]. Тотчас отправился к французскому консулу хлопотать о визе. Но он даже не принял меня, а через секретаря ответил, что он телеграфирует в Париж, если я доставлю ему на телеграмму 60 франков. Меня коробило от подобного обращения с бывшим русским депутатом, но впоследствии мы привыкли и к худшему. Пришлось ограничиться письмом в Париж. Когда-то будет на него ответ? Ответа так и не было.

А нравы у нас все падают: почти каждую ночь пьянство и картеж. Дошли до такой наглости, что начали топить печи лишним хлебом, в то время как в Галлиполи[418] русская армия голодала[419].

В Сербию, в Сербию!

Однако – конец февраля, а ответа все нет. Решаюсь ехать в Афины за визой к сербскому послу.