Записки Черного охотника - [55]

— Что значит «buzjat»? — в один голос удивились мы с Кеннеди.

— То и значит — buzjat, — вздохнул Фрумкин. — Не хотят работать, требуют надбавки за риск, требуют бочку спирта… К вечеру прилетит шеф, будет с ними разговаривать. Может, удастся выгнать их на работу без спирта. Шефа они уважают…

— А зачем им спирт? — спросила я. — Он отпугивает бигфутов?

— Нет, господа. Они его пьют, — мрачно проинформировал нас секретарь и на все руки порученец дядюшки Скруджа. — Не бигфуты. Рабочие.

* * *

Как выяснилось, масса деревьев, которую мы видели из поселка, еще не являлась собственно Чиллатогским лесным массивом. Это была узкая, не более четверти мили в ширину, лесистая полоса, разделявшая два участка равнины, покрытой кое-где редкими кустарником. Лес, лагерь, и бузящие рабочие находились дальше.

Выяснилось это во время поездки туда на «Лендровере», составлявшем собственность компании «СЗДК». За рулем сидел улыбчивый парень лет тридцати, судя по выговору — канадец. Представился он как Глэдстон, нормировщик из лагеря «Улыбка Моники» — именно так называлось обиталище лесорубов и корчевщиков. Похоже, отношение с мистером Фрумкиным у него были натянутые. Правильнее сказать, отношений не было вообще, — дорога прошла в напряженном молчании.

По прибытии на место Фрумкин, оставив нас на попечение нормировщика, как-то подозрительно быстро юркнул за дверь небольшого сборного домика голубого цвета — и, судя по звуку, заперся на два оборота ключа.

— До приезда хозяина носа из конторы не высунет, — констатировал Глэдстон, пока мы с Кеннеди озирались, стоя у внедорожника — осматривали «Улыбку Моники».

Бóльшую часть лагеря занимала площадка с разнообразной техникой: трелевочные трактора, лесовозы, автокран, пара самосвалов, один бензовоз и несколько самоходных приспособлений довольно причудливого вида — об их назначении я даже не стала гадать. Рядом стояла объемистая емкость с горючим.

В жилой части имели место два просторных барака — тоже щитовых, разборных, а также контора, скрывшая в своих недрах мистера Фрумкина, и еще два строения — поменьше бараков, но побольше конторы. Поставленный на полозья сорокафутовый контейнер. И всё. Не густо… «Улыбка Моники» занимала по площади не более четырех акров.

А вокруг стояли тысячи и тысячи квадратных миль леса — и казались бесконечными в пространстве и вечными во времени. Создавалось впечатление: Чиллатогский лес живет в своем особом времени, текущем совсем по-другому, чем у суетливых букашек-людей. Он сделает лишь один неторопливый вдох-выдох в своей неторопливой жизни — и навязчивые пришельцы растают, развеются, как утренний туман тает от лучей поднимающегося над Кордильерами солнца…

— Всё тут временное, и лишнего у нас ничего нет, — подтвердил Глэдстон наши невысказанные мысли. — Как только станет слишком долго ездить до дальнего конца вырубки — разберем всё на части и перебазируемся на передовую. И так раз за разом. В этих вот бараках живут ребята — пятьдесят три человека, включая меня. В контейнере — дизель-электростанция. Это, я уже говорил — контора. Там — кухня и столовая, которая вечерами превращается не то в салун, не то в клуб по интересам. Вон в том домике останавливается шеф, когда приезжает. Можете там заночевать и вы — места хватит. Если не решите до темноты вернуться в Чиллатогу. Но — не советую.

— Что не советуете? — не поняла я. — Ночевать или возвращаться?

— Ночевать.

— Это почему же? — поинтересовался Кеннеди. А я подумала: ну всё, сейчас начнутся страшилки про жуткого и кровожадного бигфута. Задурить голову приезжим — одно из немногих развлечений, существующих в таких местечках.

Но я ошибалась.

Глэдстон внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Подумайте сами. Пятьдесят три здоровых, нормально ориентированных мужика — и ни одной женщины. Днем еще ничего, а ночью, на пьяную голову, возможны всякие эксцессы. Тут, знаете ли, все законы о сексуальных домогательствах до сих пор считают одним из самых смешных анекдотов…

«Ерунда», — легкомысленно и самонадеянно подумала я. Вывихнуть одну-другую блудливую ручонку и приписать к счету Скруджа сумму, возмещающую моральный ущерб. Я снова ошибалась — но тогда не знала этого. Такое уж утро выдалось — урожайное на ошибочные мысли и суждения.

Кеннеди тоже отнесся к предупреждению легкомысленно.

— Возможно, нам придется поработать тут ночью, — сказал он. — Насколько я понял из слов Фрумкина, существо, условно именуемое «бигфутом», появляется исключительно по ночам?

— Не знаю, кто тут появляется… После пары стаканов всякое примерещиться может. Две ночи назад снег выпадал, к обеду растаял — так действительно, на нем какие-то следы отпечатались… А чьи — не знаю. Я, в конце концов, не… не ботаник.

— А кто вы? — спросила я в лоб.

— Чево-чево? Чтой-то я не врубаюсь, мисс, о чем вы тут толкуете… — Голос нормировщика вдруг зазвучал на редкость фальшиво.

— Поздно, Глэдстон, — сурово сказал Кеннеди. — Вы разоблачены. Лучше признаться добровольно. Что вы хотели сказать вместо подставленного в последний момент «ботаника»? Криптозоолог, не так ли? Вы такой же лесоруб, как я или доктор Блэкмор.