Записки бойца Армии теней - [3]

- Констан де ля Люби? - спрашиваю я. Это имя для нас почти пароль.

- Вон там он жил! - понимающе откликается Агафонов. И я в сотый раз выслушиваю историю о том, как макизар Алекс скрывался от гестапо на квартире земляка, бывшего морского офицера Константина Георгиевича Люби, покинувшего родной Севастополь с кораблями Врангеля. В оккупированном Париже Люби работал в полиции, снабжая бойцов Сопротивления бланками паспортов. Но вот что-то новенькое:

- Мы считали его предателем, после того как стали хватать одного за другим наших связных. Но теперь выяснилось, что он не виноват. Их провалила одна женщина... Боже, ну кому теперь легче в этом городе от того, что Люби не виноват? Разве что мне, потому что этот канувший в Лету человек еще до знакомства моего с Агафоновым стал героем моей книги. Как хорошо, что он не предатель! В двадцать лет трудно быть суровым бойцом-аскетом, да еще в Париже. Да еще с агафоновской внешностью героя-любовника. Ему чертовски везло в любви, но обратной стороной этого везения были смертные приговоры. Так было и в том советском лагере (он жил на положении ссыльного), когда комендант лагеря приревновал свою жену к своему подопечному и умудрился пришить к делу Агафонова еще и "измену Родине")...

И все-таки в это невозможно поверить - мы идем по Парижу. Как когда-то хаживали по Севастополю, Москве, Питеру... Мы выходим к вокзалу Гар-дю-Нор. Это название я впервые услышал из рассказов о его парижских приключениях. Мы стоим под стеклянным небом гигантского вокзала. Я уезжаю с Гар-дю-Нор. Он провожает. Но этот вокзал связан только с его немыслимой удачей, которую он пережил здесь полвека назад... Тогда, одетый в форму ефрейтора вермахта, он затравленно озирался здесь в поисках спасения. Фельджандармы проверяли документы, которых у него не было. И вдруг - носильщик с тележкой.

- Слушай, друг, - обращается он к нему. Тот вытаращил глаза: солдат в ненавистной оккупантской форме говорил по-французски как завзятый парижанин.

- Я - дезертир. Мне нужно выйти отсюда незаметно.

- Нет проблем, месье. Следуйте за мной! Рослый ефрейтор деловито зашагал за своим чемоданом, который уезжал на тележке носильщика в противоположную облаве сторону. Носильщик знал на Гар-дю-Нор все ходы и выходы...

Теперь снова проблема: до отхода моего поезда - сорок пять секунд. Турникет перронных билетеров. У меня нет квитанции доплаты за скорость. Мне нужно ехать только этим поездом: меня ждут в Брюсселе именно на нем. Агафонов приходит на помощь:

- Он доплатит в вагоне! - внушает он стражам дороги. И - о, чудо, они пропускают. Мы не успели даже обняться на прощанье. Вскакиваю на подножку, плывущую вдоль перрона. Эхо той давней агафоновской удачи спасает и меня. Увидимся ли когда-нибудь еще?

Ну а Россия? Чем она возместила ему лагерные годы, его дармовой труд в лагерях Коми, на Шекснинской ГЭС, его безвинные приговоры и несостоявшиеся по воле Божией "вышки"? Для военкоматчиков он как был, так и остался "рядовым необученным". Для консульских работников и чиновников МИДа - "невозвращенцем". Вряд ли в ФСБ он числится "изменником Родины". Вряд ли сегодня вообще там знают о нем... Хоть бы пенсию ему перевели в Монморанси, где он живет. Всё на пару лишних пачек сигарет хватит. Медаль к 50-летию Победы прислали бы. Как-никак Победа-то одна на всех, и он немало сделал по ту сторону Восточного фронта. Не перевели, не прислали, не догадались, не захотели знать... Ну, пригласите его хотя бы попрощаться с "исторической родиной". Опять нельзя. Честное слово, он уже больше ничем не опасен... Наверное все же опасен. Опасен для спецслужб всех времен и режимов. Опасен в том смысле, что умеет уходить от неминуемой смерти, опасен своей феноменальной везучестью, чутьем на западню, человеческим обаянием, которое ключом-вездеходом открывало ему многие спасительные двери. Петербург еще был Ленинградом.

Мы бежим с Агафоновым на электричку. Опаздывать нельзя, - нас ждет важное дело, прыгаем в вагон без билетов и тут же нарываемся на контролеров. Я вижу, как меняется его лицо. Это похоже на эсэсовскую облаву: люди в черных фуражках с крылышками на груди, напоминающими нагрудных орлов вермахта, сноровисто блокируют выходы из вагона. Слова "Ваш билет?" звучали столь же зловеще, как "Аусвайс?". В нем снова ожили рефлексы бывалого макизара. Что стоило ему уйти от вагонных ревизоров, когда он проходил сквозь цепи фельджандармов? Агафонов двинулся вперед, и, повинуясь его несокрушимой уверенности в себе, жандарм, пардон, ревизор, отступил, пропустил. Мы прошли!

* * *

Жизнь неуловимого Алекса разворачивалась и на моих глазах, она читалась как ненаписанный роман. За те пятнадцать лет, что мы знакомы, он переехал из Севастополя под Ленинград в Колпино, затем уехал во Францию и поселился у подруги боевой юности - Реми; затем узнал, что это именно она выдала его в гестапо, и перебрался в Монморанси, в русский старческий дом, где доживал свой век цвет белой гвардии. Куда дальше? На Сент-Женевьев-де-Буа? Но он бодр, полон сил и, как всегда, весел. Да, это его зима. Но зимы в Париже мягкие. На гонорар за изданную немцами книгу он купил себе простенький компьютер и подержанный дизельный автомобиль. Можно считать, что связь с внешним миром восстановлена. Как ни чудили французские бюрократы (не хуже наших родимых), а всё же определили бесподданного ветерана Сопротивления в русский старческий приют в Монморанси, что в тридцати километрах от Парижа. Условия -не в пример нашим домам престарелых... Агафонов доволен новым поворотом судьбы.