Записки беспогонника - [27]

Это была вторая строевая воинская часть, виденная мною за эти последние дни.

Когда-нибудь история скажет свое веское слово о всем том, что происходило в Москве в эти дни — 16, 17 и 18 октября 1941 года. Талантливо и почти правдиво написал о том Константин Симонов. Я сам слышал много рассказов о тех днях.

Во всех рассказах говорилось об одном и том же — о панике, безумной и стихийной, внезапно охватившей Москву. Паника началась с верхов, с Политбюро, с правительства и, как пожар на нефтяных промыслах, стала быстро распространяться во все стороны и охватила все население многомиллионной столицы.

После войны, в Берлине, мне попалась немецкая газета за 19 октября. Там я прочел сообщение о приближающихся к Москве германских войсках, о «генерале Дожде», загородившем путь, о том, что поголовно все население Москвы, в том числе женщины и дети, вооружаются и готовятся к бою на улицах за каждый дом.

Эх, хваленые немецкие фельдмаршалы, как плохо у вас была поставлена разведка. Вы, воспитанные на ученых трудах ваших стратегов Клаузевица и Мольтке, даже не могли подумать, что в те дни октября могли взять Москву голыми руками.

Где были тогда наши войска — не знаю, укреплений строить не начинали, вооружаться было нечем, да никто и не собирался вооружаться. Каждый думал лишь о спасении своей шкуры.

Наше счастье, что не было у немцев не только Суворова и Кутузова, но и генералов, подобных Жукову и Рокоссовскому.

Распространителями паники явились подобные нам, прорвавшиеся в Москву с запада гражданские и военные беглецы. Пресловутый крик — «немецкие танки подходят!» — не одного меня будил по ночам.

Но главным источником паники явилось начальство. Правительство эвакуировалось, точнее, бежало в Куйбышев. По Северной, Горьковской, Казанской железным дорогам двинулись эшелоны с оборудованием демонтированных московских заводов, эшелоны со служащими тех учреждений, где начальство оказывалось более напористым или более ловким и сумело достать вагоны. По Ярославскому, Горьковскому, меньше Рязанскому шоссе ринулись обезумевшие толпы на машинах и просто пешком. Учреждения прекратили работу, архивы (в том числе и архив НКВД со всеми картотеками) жглись, в магазинах то выбрасывали все запасы, то вешали на дверях замки. На иных заводах и в учреждениях выдавали зарплату на три месяца вперед, на других сокращали поголовно всех, кроме начальства. А сами директора зачастую забирали с собой кассу и ближайших подхалимов и бежали. Милиция куда-то попряталась. Я по крайней мере не встретил ни одного милиционера. Словом, отсутствовали какие-либо признаки порядка. Я лично не видел, но слышал рассказы об открытых грабежах магазинов.

Где был в эти дни Верховный Главнокомандующий, великий и незабвенный, — не знаю. Порядок начал наводиться позднее. Страшный в своей беспощадной жестокости приказ о расстреле на месте начальников-беглецов появился 22 или 23 октября. Я видел его расклеенным на стенах, читал во Владимирской областной газете, а в центральной печати он опубликован не был и в полное собрание сочинений великого вождя не вошел.

Да, очевидно, многим, принадлежавшим к классу главнюков, теперь иной раз после сытного обеда снился кошмарный сон о том, как они вели себя в те дни позора; в холодном поту они откроют глаза и в страхе прижмутся к жирной спине своей супруги…

Что же видел я своими глазами?

Во второй половине дня 16 октября доехали мы по Тверской-Ямской до Триумфальной площади и свернули по Садовому кольцу налево.

Много грузовых машин с домашними вещами и мебелью двигались в обоих направлениях. Козловская жила в большом доме на Первой Мещанской. Мы должны были поставить машины у нее во дворе, а сами пойти ночевать в бомбоубежище, находившееся в подвале ее дома. Желающих отпустили ночевать к родным или знакомым.

Отправился и я с завернутой в газету буханкой белого хлеба под мышкой. Трамваи и автобусы не ходили. Я пошел пешком на Екатерининскую площадь, где жил зять моей жены, артист театра ЦДКА Борис Александров.

К моему удивлению, все артисты сидели прямо на улице у своего дома на мешках, узлах и чемоданах. Иные мужчины в фетровых шляпах и нарядных пальто прогуливались, дамочки кутали в меха свои поблекшие лица. Увидел я и Бориса.

Меня окружили, стали расспрашивать. Я отвечал односложно и правильно сделал, так как среди моих слушателей был предатель.

Я узнал, что артисты торчат здесь с 6 утра и ждут каких-то автомашин, которые должны повезти их на какой-то вокзал, чтобы ехать неизвестно куда.

Борис сказал, что моих тестя и тешу два дня назад забрал другой зять жены, Муля Лейзерах, и повез их к моим в Ковров. А я их собирался разыскивать и везти с собой, получив на то принципиальное согласие Синякова. Где были остальные родственники жены — Борис не знал.

Он повел меня в столовую театра, но она оказалась на замке. Мы сердечно распрощались, и больше я его не видел. В 1944 году по доносу того предателя — мужа его сестры, он был арестован за то, что где-то брякнул — «дворник моего отца жил раньше лучше, чем я теперь». Не читая, он подписал все протоколы допросов, а четыре года спустя умер в тюрьме. Погиб, несомненно, очень талантливый артист.