Записки ангела - [15]

Знакомьтесь: Любопытнов…

Проследив, как ушагал Сонечкин папа по безлюдной дороге, я свернул в проулок и задами вернулся в избу. Я чувствовал себя таким усталым, будто бы в одиночку разгрузил вагон с песком. А я ведь, дядюшка, всего лишь прогулялся да поболтал о том о сем с Антонием Петровичем. Вот что значит нервы… Войдя в дом, я ощутил, что буквально валюсь с ног от изнеможения. Я не стал мучить себя. Каникулы есть каникулы, хочу — сплю, хочу — гуляю, моя воля. Решив так, я зашторил окно, рухнул на диван и, натянув на голову одеяло, тут же уснул. Проспал я, помнится, часов пять, сладко, спокойно, без снов, и почивал бы, наверное, и дальше, если бы не разбудил меня стук в окно. Открыв глаза, я прислушался. За шторой мне не было видно говорящих, но по голосам я узнал их.

— А я говорю, он дома, — утверждала Марфа Петровна.

— Да не может быть, — возражал ей мужчина, в котором с удивлением узнал я завхоза нашей школы Любопытнова. — Он еще с утра куда-то ушел…

— А я говорю, дома, — уже начинала сердиться строптивая старушка моя. — Он точно куда-то ходил… Но после вернулся.

— Вернулся? — Голос Любопытнова был полон изумления.

— И спит. Уже несколько часов дрыхнет…

(Марфа Петровна, наверное, еще не простила мне вчерашней моей беседы с врачом).

— Так я пройду? — вкрадчиво спросил завхоз.

— Пожалуйста, — молвила старушка, — мне-то что?..

— Спасибо, — услышал я голос Любопытнова, и вслед за тем шаткие ступени крыльца заскрипели под его ногами.

Через секунду он должен был войти, и я, чтобы гость не догадался, что слышен был мне разговор, закрыл глаза. Скрипнула дверь, шелохнулась от волны воздуха занавеска, и я ощутил на себе чужой взгляд. Это очень неприятно — притворяться, но делать было нечего, и я лежал, дышал, как младенец, ровно и невинно, расслабив мышцы лица, и только ресницы не подчинялись, подрагивали нервно. А Любопытнов не торопился будить меня. С тревогою слышал я, как ходит он по комнате, словно отыскивая что-то. Я слышал даже, как приподнимал он одежду, раскиданную по всему дому. Потом неясный звук, будто открывали какую-то дверь, уловил я. Едва разомкнув веки, сквозь сетку изогнутых ресниц увидел я весьма странную картину: Любопытнов, распахнув холодильник, заглядывает в него, осторожно и трепетно, как в окно женского общежития. Что ему надо? Зачем он это делает? Ведь там же икра и колбаса? Я чуть не застонал от злости. И чтобы прекратить обыск, заерзал на диване. Дверца холодильника тут же захлопнулась, и Любопытнов прошагал к моему ложу.

— Зимин… А, Зимин… — проговорил он притворно ласково, касаясь моего плеча. — Проснитесь…

— А? Что? — так же притворно изобразил я разбуженного человека. — В чем дело?

— Ну и спите же вы, батенька, — улыбался мой гость одною стороной лица. — Полдень уже…

— Каникулы… — отвечал я первое пришедшее в голову, гадая о цели его визита. — Имею право…

— Каникулы каникулами, — по-молодецки расправив плечи, прошелся по комнате Любопытнов, демонстрируя мне американские джинсы и японскую, точь-в-точь такую же, как у Антония Петровича, куртку, — а внеклассная работа внеклассной работой… Меня к вам директор прислал. Сегодня ваш график работы на пришкольном участке. Так что к тринадцати часам будьте любезны…

Взгляды наши встретились, и в серых, как будто бы без зрачков глазах завхоза я разглядел вдруг незнакомую мне ранее злость.

— Хорошо, — ответил я тихо, — приду. Что надо делать?

— Окапывать яблони с пятым классом. Всего доброго.

Любопытнов развернулся, показывая мне какой-то затейливый иероглиф на широкой и молодой своей спине. Я видел, как он мелькнул в проеме неплотно задвинутых штор, красивый и стройный, с уверенным выражением бывшего десантника на лице. «Зачем он приходил? — думал я. — Какой-то странный визит… Откуда он знает, что меня не должно быть дома?» Смутное подозрение зародилось в душе. Я и прежде воспринимал Любопытнова с настороженностью. Какой-то неподходящий он был для завхоза. Мужику бы землю пахать, а он с глобусами возился и другой рухлядью из школьной кладовки. И на сто неполных рублей ухитрялся одеваться, словно манекенщик из салона Зайцева. И с нашей братией, учителями, держался высокомерно, вежливо презирая нас всех вместе взятых. И странно — мы, рефлектирующие выпускники педагогических вузов, не могли ничего противопоставить его презрению и тайно, замаскированно, но все же побаивались его. И в тот день я, несмотря на чувство протеста, возникшее во мне при столь странном поведении Юрочки, (так звали мы меж собой Любопытнова), все равно не сумел осадить его и, только когда он ушел, принялся переживать и возмущаться. «Зачем он приходил? И почему обыскивал комнату? Для какой надобности заглядывал в холодильник? Наглец… Ведь он же увидел там икру и колбасу…» Так думал я, а сам одевался, как полагается одеваться, когда идешь в школу — костюм, галстук и все такое прочее… Я зашнуровывал себя, прятал душу и тело в панцирь, готовился к работе, и постепенно тревожные мысли отступили, и я принялся думать о школе. Что буду я говорить детям, работая с ними в саду, какие примеры из истории приведу? Толстой пахал в Ясной Поляне… Чехов сажал деревья в Мелихове и Ялте… Есенин любил косить… Но что же еще-то, что? Мало мне этого казалось. И вышагивая по скрипящему тротуару к школе, я думал, что слабо еще знаю свой предмет с этой стороны и надо бы за каникулы ликвидировать сей пробел…