Запахи чужих домов - [12]

Салли и Иззи хотят как лучше, но у них нормальные родители: они живут вместе и с радостью вызываются подмести со сцены бутафорский снег после «Щелкунчика». Каждая моя зима посвящена «Щелкунчику», в котором мне дают незначительные роли. Девчонки тренируются все лето, и они явно в лучшей форме, чем я. Мама ходит на спектакли — она часто занимается продажей билетов, но папа ни разу не видел, как я танцую. Наши с ним жизни пересекаются на лодке.

Если бы не я, кто бы расфасовывал лососевую икру и следил за тем, чтобы рыба была хорошо выпотрошена? Это входило в мои обязанности, сколько я себя помню. Папа говорит, что даже дядя Горький не отрезает рыбам головы так аккуратно, как я, прямо по шейному позвонку. Салли и Иззи я этого не рассказываю. Это другой мир, другой язык.

Когда объявили посадку на мой рейс, мы медленно поплелись обратно к маме, которая предприняла последнюю попытку продемонстрировать моим подругам, как хорошо она разбирается в рыболовстве.

— Не забывай добавлять в машинку баночку колы, чтобы вывести из одежды запах рыбьей крови, — сказала она.

— Папа говорит, что тебя тошнило весь сезон. Как ты можешь скучать по лодке? — спросила я.

— Твоему отцу стоит попробовать порыбачить на шестом месяце беременности.

Класс, мам.

На шестом месяце беременности.

Мной.

Конечно, я во всем виновата.

Салли и Иззи молчали, натянуто улыбаясь, как будто смотрели балет, в котором мы с мамой по очереди, в зависимости от того, чья партия звучит громче, исполняем роль трагической героини. Она любит рыбачить, а не папу. Я люблю папу, и мне надоело рыбачить. Особенно сейчас, когда приходится выбирать между рыбалкой и другими вещами, которые я люблю.

— Добро пожаловать с небес на землю, Элис, — говорит папа, перекидывая ноги через борт и спрыгивая на палубу. Он поймал меня у рыбного трюма, где я, восхищаясь своей растяжкой, тянула носочек в резиновых сапогах.

— Ты разложила продукты? — спрашивает папа.

— Конечно; и пометки на жестянках проставила.

Консервы мы храним в подполе камбуза, и в мои обязанности входит указывать сверху на каждой банке ее содержимое, чтобы надпись можно было прочитать, заглянув в люк сверху. Кажется, писать я научилась, выводя на жестянках «тушенка» и «фасоль». Все на этой лодке напоминает или обо мне, или о жизни родителей моими глазами.

— Хочешь спать на большой койке? — спрашивает папа.

— А что, можно?

Это замечательная кровать. Папа хотел порадовать маму и, будучи человеком дела, а не слова, расширил спальное место для беременной жены и решил, что этого достаточно для сохранения их отношений. Наверное, какое-то время так оно и было.

Я лечу на бак[14] и занимаю место, пока он не передумал. Слышу, как дядя что-то переставляет на палубе, и, даже не видя его, знаю, что в зубах у него зажата сигарета и где-то рядом стоит кружка с кипятком, в котором плавает не меньше шести чайных пакетиков Lipton. Дядя Горький — завязавший алкоголик, и во время рыбалки он поддается другим слабостям.

Папа запускает мотор, и здесь внизу он ревет просто оглушающе, но я знаю, что к этому звуку можно довольно быстро привыкнуть, и тогда он будет казаться не громче урчания котенка. Я вдыхаю запах топлива, запах моего детства и ночей, проведенных под палубой этой лодки, где сны всегда были яркими. Мне нигде не спалось так хорошо, как здесь, на «Кальмаре». А теперь я еще буду спать на большой койке, над которой даже прибита небольшая полочка для моих любимых книг, чтобы уголок был уютнее. Понимаете, как сильно папа старался?

Из деревянной балки торчит гвоздь, на который, помню, мама вешала букетики диких цветов, хотя считается, что цветы на корабле — плохая примета. Может, так оно и есть? Я вешаю на гвоздь свои пуанты и провожу рукой по лентам, чтобы распутать их.

Папа уже что-то передает по радиосвязи; кажется, говорить ему нравится только в такие моменты. Медленная тягучая речь, которая слышится с другого конца, скорее всего, принадлежит папиному старому приятелю-рыбаку Солнышку Сэму. Рыбаков знают под именами, состоящими из названия лодки и имени шкипера. Чатем Фрэнк, Дикси Дон, Шанти Кен. Мне не нравится, что папу все называют Кальмар Джордж. Но менять название лодки — плохая примета, так что ему следовало думать, когда он покупал «Кальмара». Плохой приметой также считается возить на борту бананы, свистеть, стоя на руле, и выходить из порта в пятницу, но все это хоть раз да случалось с нами. Папа говорит, что если бы он менял название лодки, то она бы стала рыболовецким траулером «Элис», и его бы тогда называли Элис Джордж, а это немногим лучше Кальмара.

Я слушаю, как папа и Солнышко Сэм разговаривают на своем странном морском языке.

— Ах, да… — Долгая пауза. Бесконечно долгая пауза. — Да, Марти у мыса. — Долгая, долгая пауза. — Двадцать два фунта…

— Хм… — Долгая пауза.

— Это когда он всадил себе в ногу острогу?

Похоже на какой-то шифр.

— Станцуешь для меня? — спрашивает дядя, протягивая мне кружку чая.

Я пожимаю плечами — перехожу на морской язык с такой же легкостью, с какой надеваю дождевик. Папа с чуть более сосредоточенным видом, чем обычно, разворачивает карты и прокладывает курс, как будто мы в первый раз выходим из порта. Я знаю, что он слышал вопрос дяди, но, глядя на него, догадаться об этом невозможно.