Запах жизни - [10]

Он приходил в выглаженной синей сатиновой рубахе, причесанный.

Обычно Мурсал появлялся вечером. Проходил во двор, и если в это время кто-нибудь был на веранде, то Мурсал степенно здоровался, в дом он никогда без приглашения не поднимался и ждал Энвера во дворе или в саду. Энвер пытался у него узнать несколько раз, где он пропадает весь день, но Мурсал каждый раз, снисходительно улыбаясь, объяснял, что здесь не город и у человека днем тысяча забот даже в каникулярное время. Он категорически отказывался объяснить, что такое «тысяча забот». При этом он многозначительно поджимал губы и смотрел на Энвера с видом гордого превосходства.

Темнело. Они сидели в саду у бассейна, а над ними метались в каком-то сумбурном бесшумном танце несколько летучих мышей. Каждый раз, когда летучая мышь пролетала вблизи, Мурсал торопливо прикрывал голову руками.

— Боишься? — спросил Энвер.

— Тебе хорошо, — сказал Мурсал, — ты стриженый, а мне если вцепится в волосы, то потом ее не отдерешь ни за что. Придется постричься, а я не городской, мне стричься нельзя.

Энвер никак не мог привыкнуть к тому, как здесь наступала ночь. Сумерки начинались сразу, вот только что светило солнце, и почти сразу же темнота, стоило солнцу скрыться за хребтом горы. И сегодня стемнело очень рано. Мошкара самоотверженно бросалась на лампу, стоящую на столе, а в саду вслед этим безумцам насмешливо телеграфировали что-то на своем насекомьем языке сверчки.

Мурсал сказал, что знает пещеру, где все эти летучие мыши живут, и на днях отправится разорить их гнездо.

— Давай завтра, — предложил Энвер.

Мурсал подумал, он был обстоятельный человек.

— Завтра не получится, — после паузы сказал он. — Занят.

— Ну чем ты занят?

— Дела... Завтра нет, послезавтра нет, в субботу пойдем, хорошо?

— Да какие у тебя могут быть дела?

— Дела, — сказал Мурсал, и Энвер понял, что сегодня большего о таинственных делах узнать не удастся. — Ты лучше рассказывай дальше, — сказал Мурсал, и теперь он смотрел на Энвера требовательно и просительно.

И Энвер начал рассказывать о докторе Фергюсоне и его спутниках на воздушном шаре, о пустыне и львах, о жестокой и смешной Африке. А на лице Мурсала выражение горделивого превосходства давно уступило место какой-то смеси недоверия и восторга.

На следующий день отец предложил Энверу пойти прогуляться с ним, а заодно и сходить на базар, отец утверждал, что нухинский базар — это очень любопытно. Отец из всех сил старался компенсировать отсутствие матери Энвера, задержавшейся из-за ремонта в Баку.

Выстроились параллельными линиями ряды.

Нет, конечно, нухинский базар тех времен не был похож на бакинский, на котором Энверу раза два довелось побывать. На прилавках возвышались алые горы кизила, фруктов всех форм и расцветок, какие-то люди уговаривали купить каймак или какое-то сливочное масло, пахнущее розами, или бекмез, сваренный из самого белого тута, и купить почему-то непременно у них. Висели на крючьях туши мяса со снежными потеками жира, словно выстроившись на парад, лежали аэродинамические фигуры ощипанных индеек, гусей и кур, и тут же рядом мычали, блеяли и крякали ожидающие своей очереди на прилавок. Бегали шустрые мальчишки и предлагали посетителям базара немедленно утолить жажду из кувшинов с ярко-желтым содержимым, в которых плавали куски льда и половинки лимонов, здесь же, на базарной площади, жарился на коротких шампурах шашлык, и в плюющих маслом котлах варилась-жарилась бамия, как выяснилось тут же, очень вкусные звездообразные кусочки теста. Чуть поодаль продавались кони и ковры, и отец объяснил Энверу разницу между ковром и паласом. И вдруг Энвер увидел Мурсала, вернее, они увидели друг друга одновременно. Мурсал стоял у прилавка, и перед ним на листе газеты возвышалась горка ежевики. Ежевика была очень спелая, цвета очень темной сливы, крупная, ягода к ягоде. Ежевику Мурсал, видно, отмерял килограммовой банкой, потому что эта банка на прилавке была единственным представителем многочисленных эталонов мер и весов.

— Ты пойди к нему без меня, — сказал отец, — он стесняется. Я тебя жду у выхода.

— Так чего ж ты мне не сказал, что работаешь днем на базаре? — сказал Энвер.

— Я не работаю на базаре, я продаю свою ежевику, сам собираю, сам и продаю, это не каждый умеет... Ешь, она вкусная.

Мурсал говорил спокойно, но Энвер заметил, что у него покраснело лицо. Ему было неприятно от того, что Мурсал смущается. Он съел несколько ягод:

— Действительно, очень вкусно. Слушай, а ты взял бы и меня в горы, я тоже хочу собирать ежевику...

— Ты так рано не проснешься, — сказал Мурсал, и в его голосе опять зазвучали привычные нотки превосходства.

— Проснусь!

— Ладно, утром зайду за тобой.

Энвер проснулся сам. Было очень рано, часов у него не было, и он, ступая на цыпочках, прошел в комнату отца, на стенных ходиках было без двадцати пять. Энвер вернулся к себе и отворил окно, оно выходило на улицу, и он не узнал ее. Нежный розовый свет заливал черепичные крыши домов, отражался в брызгах, в росе, и какой-то удивительный, еле уловимый аромат утра донесся в комнату. И это было до того приятно, что Энвер засмеялся. Мурсал появился в конце улицы и помахал ему рукой.