Запах высоты - [86]

Но впадина слишком велика, и пройти ему придется больше. С каждым шагом он идет все тише. Он надеется, что скоро все изменится; но ожидаемые им изменения с каждым шагом становятся все более медленными и менее заметными; все более завершенными и – одновременно – менее ощутимыми.

И однако, с каждым шагом глазу открываются чуть более широкие горизонты. Он уже может охватить взглядом небо – все небо целиком, граница видимости проходит ниже: по линии, пересекающей его вселенную и соединяющую небо и землю; в реальности этой линии не существует; она – плод его воображения, обман взгляда. Линия, не имеющая цвета, или нет, линия, у которой два цвета: белый – цвет снега, и синий – цвет неба.

Он не может охватить их одним взглядом: снег – слишком белый, небо – слишком синее. Они не принадлежат одному и тому же миру, и однако, эта необъяснимая линия сливает их воедино. Если бы ее не было, мир бы немедленно рухнул. И все же – контраст слишком велик, невозможно видеть ее на самом деле.

С каждым шагом небесный простор распахивается все шире. И вскоре зрение его помутилось: мир поплыл, закачался. Впереди вдруг возникла белая, пока еще нематериальная точка: далекая вершина, смутная сияющая пирамида, которая служит ему ориентиром. Она вынырнула из белого в синеву, до нее – всего несколько метров.

Что это – Карпо Лхари? Чангтанканг? Джицу Панчен? Только карты могут это сказать.

С каждым шагом у Уго рождается все более сильное предчувствие: вот сейчас наконец он поймет, увидит – и эту вершину, и все остальное.

Гигантская долина, гигантский ледник спокойно течет на север. Сразу за ним линия горы ломается надвое: на узкий карниз и отвесный невидимый скат, уходящий в неизвестность.

Наконец-то он видит все. Тысячи вершин тянутся вдаль, насколько хватает глаз.

«Я мог разом ухватить все их сочетания, связи, структуру, и один-единственный взгляд рассеял все сомнения, которые не могли бы разрешить годы упорного труда». (Орас-Бенедикт де Соссюр на вершине Монблана, 1787.)

Океан гор…

И Уго – их властелин. Его легкие раздуваются, наполняясь запахом высоты.

Потом он оборачивается к востоку.

Ребро движется дальше, продолжая свой медленный труд – огромное, причудливое, извилистое, – останавливается там и тут, задерживаясь то у скального плеча, то у какого-нибудь «жандарма» – и так до самой вершины, пока еще невидимой и, однако, уже такой близкой.

За «золотым жандармом» скрыта она – вершина Сертог.

Это так просто. Достаточно только пройти по ребру – как по дороге. Ребро вверху расширяется. Надо всего лишь подняться и все время оставаться на самой верхней точке, на той точке – серии точек, линии, – где больше ничего нет. Это действительно очень просто, назвать это подвигом может только шутник или глупец; теперь достаточно думать лишь о том, чтобы продолжать усилия; разумеется, продолжать, само собой, чрезвычайно трудно и тягостно, но эта трудность ничего не значит, потому что не продолжать было бы еще более сложно.

Он идет вперед как акробат по канату. И только одна-единственная нематериальная точка удерживает его в этом мире. Самая высшая точка – а существует ли она в действительности? Может быть, это только граница? Но – между чем и чем?

(И еще – эта боль. И непреклонная воля, которая нужна, чтобы совершить следующий шаг.)

Ничего другого больше не существует. У него ничего больше нет. Только одна эта точка, уходящая в бесконечность.

Он снимает рюкзак, отыскивает в его кармане шоколадку.

Пытается откусить шоколад: бесполезно. Он совершенно заледенел.

Шоколад – твердый и прочный как сталь. При минус 15 вполне можно было бы прокладывать рельсы, сооружать мосты, воздвигнуть Эйфелеву башню из шоколада.

Я съем его на вершине. Он кладет шоколад во внутренний карман куртки, надеясь, что там плитка согреется.

Не беда; но только вот случайностей не бывает.

Боль, напряжение кажутся ему просто гудящей назойливой мухой, которая жужжит себе где-то вдалеке – почти дружески. Во всяком случае – хоть какое-то общество.

И однако, он абсолютно невозмутим и спокоен.

Ему на ум пришли вдруг два старых слова: упоение и атараксия.[119] У него достаточно времени, чтобы поразмышлять над ними, и он говорит себе, что эти слова – «упоение» и «атараксия» – совершенно не подходят к его состоянию. Он безуспешно старается подыскать им точное определение, уже. не понимая, почему его это так занимает.

Это похоже на полный разлад между телом и разумом; так, словно бы разум уже отделился от тела, и это тело уже не имеет значения, даже несмотря на то, что его стало так трудно заставить идти вперед.

Единственное, что сейчас имеет значение, – это откровение, наступление которого он предчувствует, не догадываясь о его природе.

Он – не христианин. Он никогда не верил ни в каких богов. Шамбала вызывает на его лице ту же улыбку, что и Рай. Или ад, разумеется.

Уго идет вверх. Ему ничего не нужно: он больше не думает ни о своей жизни, ни о будущем, ни о вершине. У него больше нет никаких желаний. Стоит ему пожелать чего бы то ни было, и он немедленно захочет спуститься, чтобы достичь желаемого. Если он пожелает во что бы то ни стало достичь вершины, разве он станет стремиться к этому